Скиталец - Кандалы

— А на войне бывал ты, дедушка?

— Как же! Севастопольскую канпанию всеё перенес! Георгия имел за храбрость! што было!.. ад кромешный!.. сколь народу полегло! ну, бог меня хранил неизвестно для ча: и секли меня, и скрозь строй водили, и на кобыле был, а на войне — хоть бы те царапина! Да таперича и забыто все!

Ребятишки, чуть дыша и едва высунув головы из-под тряпья, с ужасом слушали страшный рассказ.

Качкой пугали в деревне детей, говорили им, что старый солдат уносит их в своей суме. Никто, кроме него, не ходил с сумой за подаянием; только поп, который несколько раз в год приезжал с Мещанских Хуторов по сбору.

Качка ушел. Ребята слезли с полатей своим обычным путем через брус на печь — и свесили через «задорогу» свои головы.

В избе потемнело.

Бабушка в чулане долго раздувала уголек на шестке русской печи и, наконец, зажгла лучину, сунула ее в светец, стоявший над лоханью. Изба осветилась неверным, блуждающим светом.

Дед попрежнему плел лапоть, постукивая черенком кочедыка и смачно понюхивая время от времени темный табачный порошок из берестяной табакерки, ловко насыпая его на ноготь большого пальца и втягивая одной ноздрей понюшку. Продолжая работу, он тихонько напевал под жужжанье веретен протяжную песню:

Как только дед запел — ребята очутились на полу у его ног, они тоже принялись плести что-то из обрезков лык.

В песне говорилось о старике и старухе, толковавших, кого бы из сыновей сдать в солдаты:

Наконец, решили сдать младшего:

В такт пению жужжали веретена. Сквозь завывание вьюги где-то далеко давно уже слышался колокольчик, то замиравший, то вновь начинавший звенеть, словно ночевать просился, да нигде не пускали.

Песню перестали слушать, но дед все еще пел:

Тут он помолчал, постучал кочедыком и под аккомпанемент веретен и прялки закончил:

Женщины продолжали прясть, а ребята удивленно смотрели на деда. Им представлялось — как младший сын воротился к родителям, худой и старый, как Качка, слезы текут у него по страшному лицу с длинным носом и безобразной, наголо остриженной головой.

Ползком перекочевали к ногам бабушки и, крутя оловянные пуговицы ее синего пестрядинного сарафана, в один голос пристали:

— Баушка! Сказку сказывай!

Бабушка стала рассказывать тихим, милым, старушечьим голосом, не переставая прясть и по временам, по ходу действия, петь, изображая козу:

Жалобно и сказочно звучала песенка. Бабушка, изображая волка, говорила и пела толстым голосом; изображая козляток, опять меняла тембр.

Когда волк шел к кузнецу выковывать более тонкий язык, бабушка делала особое лицо и говорила по-волчьи низко и густо:

— Кузнец, кузнец, больно я прост, язык у меня толст, скуй мне тонкий язык!

Волк добился своего, обманул и съел козляток; дети с ужасом, как бы наяву, видели казнь, которою отомстила ему обиженная мать:

— Кума, кума, шерстка горит!

— Так тебе и надо: зачем моих козляток съел?

— Кума, кума, ножки горят!

— Так тебе и надо!..

Верхом искусства сказочницы была история об Иванушке и Аленушке: слушая эту сказку, дети уже не в первый раз обливались слезами лучших человеческих чувств.

Бабушка рассказала о чудесной кобылице, родившей золотогривых коней и конька-горбунка, об умных братьях и Иване-дураке; умные женились и обманывали отца, а Иван честно сторожил отцовское поле. За это умные братья считали его дураком, но вышло так, что именно ему повалило счастье, когда умным достались золотогривые кони, а дураку невзрачный горбунок. Горбунок обладал волшебной силой и нес своему хозяину верную службу. В конце сказки, когда Иванушка, казалось бы, неминуемо должен был погибнуть в кипящем котле, горбунок и тут пришел ему на выручку и даже вознаградил его за его горести: выварившись в котле, Иван оказался красавцем, умницей и обладателем самого большого царства в мире.

Много было дивных сказок у бабушки: о жар-птице, о Змее-Горыныче, о царе Салтане, о спящей царевне, золотом петушке, о попе толоконном лбе и работнике его Балде.

Совсем близко звякнул колокольчик и затих. У ворот залаял Шарик, заскрипели полозья саней, кто-то стукнул в калитку.

Яфим накинул шубняк на плечи и вышел через сени во двор.

— Кому бы теперича быть? — проворчал дед, вставая с лавки.

В сенях послышались скрипучие, морозные шаги, и вместе с клубами белого морозного воздуха в избу вошел высокий человек в занесенной снегом шубе с большим поднятым волчьим воротником, завязанным шарфом, с заиндевевшей обледенелой бородой. За ним вошел Яфим, неся большой занесенный снегом узел.

Гость крякнул, отогнул воротник и стал отдирать с усов озябшей рукой ледяные сосульки. Яфим помог ему снять шубу, и на середину избы вышел рыжий кудрявый человек в пиджаке и меховых сапогах выше колен.

Дед побледнел.

— Неужто ты, Елизарушка? — бабушка всплеснула руками. — Восподи!

— Я самый! — ответил гость. — Здорово живете. Не ждали?

— Поди-ка, добро жаловать! Куды уж тут ждать? Три года прошло!

Вукол насторожился.

Елизар торжественно, троекратно расцеловался со всеми. Поднял на руки Вукола, уколол ему щеки бородой, сказал:

— Маша с Вовкой в городе!

Бабушка всплакнула в голос:

— Родимый ты наш Елизарушка, сокол ясный, орел сизокрылый!

Старик крякнул, подтолкнул зятя к столу и сам сел.

В избе засуетились, накрыли стол. Настя принесла из сеней жестяной самовар и занялась им.

Гость посадил рядом с собой ребятишек. Развернул маленький сверток: там оказались раскрашенные картинки, несколько новеньких лубочных книжек и одна большая.

— С почтой доехал, — сказал он, — да чуть с дороги не сбились, плутали немножко, вот и запоздали!

— Где вы там, в Сибири, жили-то? — мрачно спросил дед.

— В городе Колыми… Только званье, что город, а на самом деле — дыра! Глушь, дичь, безлюдье!.. Но, между прочим, обжились, видим — и в Сибири хорошие люди есть.