Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

Пару дней спустя мистер Гибсон поспешил заехать к Хэмли, чтобы узнать подробности планирующегося путешествия Роджера. Он ломал голову над вопросом, должен ли вмешаться в этот проект или нет. Дела обстояли следующим образом: симптомы Осборна по мнению мистера Гибсона были признаками смертельного заболевания. Мнение доктора Николса отличалось от его собственного, и мистер Гибсон знал, что у старого доктора за плечами был большой опыт, и его считали очень искусным медиком. И все же он был убежден в своей правоте, а если так, то болезнь могла продолжаться в нынешнем ее состоянии многие годы, или могла довести молодого человека до могилы через час или минуту.

Предполагая, что мистер Гибсон прав, не лучше было бы Роджеру не уезжать на два года туда, откуда нельзя будет внезапно его вызвать? И все же, если дело решено, то вмешательство медика могло ускорить ту самую беду, которой боялись. Тем не менее, доктор Николс мог оказаться прав, и симптомы болезни могли происходить из какого-то другого источника. Могли? Да. Вероятно так и было? Нет. Мистер Гибсон не мог заставить себя ответить «да» на этот последний вопрос. Поэтому он ехал, размышляя: опустив поводья и немного склонив голову. Стоял один из тех спокойных и прекрасных осенних дней, когда на красные и желтые листья наброшены покрытые росой блестящие паутинки; когда живые изгороди, густо увитые ползучей ежевикой, ломятся от зрелых ягод; когда воздух наполнен прощальными свистами и ясным и коротким щебетанием, а не долгими, сочными горловыми трелями весенних призывов; когда из жнивья доносится шум крыльев куропатки, будто острое копыто ударяет по мощеной тропинке; когда то здесь, то там на землю плавно опускается лист, хотя нет ни дуновения ветерка. Деревенский доктор чувствовал красоту времен года намного острее, чем большинство людей. Он видел ее днем, ночью, в ненастье и в солнечный день, или же в спокойную, тихую и облачную погоду. Он никогда не говорил, что чувствовал при этом, он не облекал свои чувства в слова даже для себя самого. Но если его настроение когда-либо было близко к сентиментальному, это происходило в один из таких дней. Он заехал на конюшню, передал свою лошадь конюху и вошел в дом с бокового входа. В коридоре он встретил сквайра.

— Это превосходно, Гибсон! Каким попутным ветром вас занесло? Вы пообедаете? Стол уже накрыт, я как раз вышел из комнаты, — и, продолжая трясти руку охотно согласившегося мистера Гибсона, он усадил его за прекрасно накрытый обеденный стол.

— Что это я слышал о Роджере? — спросил мистер Гибсон, сразу переходя к теме разговора.

— Ага! Значит вы слышали? Это уже известно? Мальчиком можно гордиться. Старина Роджер. Верный Роджер. Мы привыкли думать, что он медлителен, но мне кажется, что медлительность и уверенность выиграют скачки. Но расскажите мне, что вы слышали? Сколь много известно? Нет, вы должны наполнить бокал. Это старый эль, такой сейчас не варят. Он ровесник Осборна. Мы сварили его в ту осень, когда он родился, и назвали его элем юного сквайра. Я думал откупорить бутылку на его свадьбе, но я не знаю, когда это произойдет, поэтому мы вскрыли ее сейчас, в честь Роджера.

Старый сквайр явно насладился «элем юного сквайра» до грани благоразумия. Напиток был таким, как он сказал — «крепким, как бренди», и мистеру Гибсону пришлось потягивать его очень осторожно, пока он ел холодный ростбиф.

— Ну, и что же вы слышали? Ходит много слухов, и все хорошие, хотя я буду скучать по мальчику, я знаю это.

— Я не знал, что дело уже решено. Я слышал только, что оно решается.

— Оно решалось, как вы выразились, до прошлого вторника. Хотя он ничего мне не рассказывал об этом. Он говорит, что полагал, будто я стану беспокойным, обдумывая все «за» и «против». Поэтому я ничего не знал до тех пор, пока не получил письмо от лорда Холлингфорда… где же оно? — он достал огромный черный кожаный ящик для разного рода бумаг. И, надев очки, стал читать вслух их заголовки.

— «Обмер строевого леса, новые изгороди», «лекарство для коров от фермера Хаза», «счета Добсона», …гм…гм… вот оно. Теперь прочтите это письмо, — он протянул его мистеру Гибсону.

Это было эмоциональное и благоразумное письмо, объясняющее старому отцу очень простым языком, какие услуги требовались по условиям завещания, распорядителями которого были он и еще трое; как щедрое денежное пособие на расходы и еще более щедрое вознаграждение прельстили нескольких довольно известных людей, которые предложили себя кандидатами на эту должность. Затем лорд Холлингфорд продолжил рассказывать, что после того, как он много раз встречался с Роджером со времени опубликования его статьи в ответ французскому остеологу, у него появились причины думать, что в лице Роджера распорядители найдут все необходимые качества в большей степени, чем у любых других кандидатов. Роджер был глубоко заинтересован этой темой; он приобрел много знаний, и в то же время обладал огромными природными способностями к сравнению и классификации фактов; он показал себя наблюдателем замечательным и скрупулезным, у него был подходящий возраст — самый расцвет здоровья и сил, и он не был связан семейными узами. Здесь мистер Гибсон, размышляя, замолчал. Ему едва ли хотелось выяснять, какими действиями был достигнут результат, он уже знал, что результат есть. Но его размышления снова затормозились, когда взгляд остановился на предложенном вознаграждении, которое, надо признать, было очень щедрым. Затем он внимательно прочитал высокие похвалы, которыми в этом письме осыпали сына перед отцом. Сквайр наблюдал за мистером Гибсоном, ожидая, пока тот дойдет до этой части, и, потерев ладони, он произнес:

— Да! Наконец, вы дошли до этого. Это лучшая часть из всех, правда? Да благословит Бог мальчика! И из вигов, заметьте, что делает успех более значительным. И достигнет еще большего. Говорю вам, Гибсон, думаю, удача, наконец, повернулась ко мне лицом, — протягивая ему для чтения другое письмо. — Это пришло сегодня утром; но я уже подсуетился и сразу послал за старшим рабочим на дренажных работах. И завтра, бог даст, они снова начнут копать.

Мистер Гибсон прочел второе письмо, от Роджера. В некоторой степени это было скромное повторение слов лорда Холлингфорда с пояснением, как он отважился на такой решительный шаг в своей жизни, не посоветовавшись с отцом. Он не хотел оставлять его в неведении, но чувствовал, как никто другой на свете, что, приняв это предложение, он начинал ту жизнь, для которой более всего подходил. А затем он целиком погрузился в деловые вопросы. Он писал, что хорошо знает, через какие страдания прошел его отец, когда ему пришлось бросить дренажные работы из-за нехватки денег; что у него, Роджера, есть возможность занять деньги, которые он должен получить в качестве вознаграждения за свои двухгодичные исследования; и что он также застраховал свою жизнь, чтобы обеспечить выплаты денег, которые он занял, в случае, если не вернется в Англию живым. Он писал, что сумма, которую он одолжил за это поручительство, будет сразу же отправлена его отцу.