Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

— Синтия… теперь я могу называть вас Синтией, можно?.. Я так рад этой новости, я только недавно узнал об этом, но я так рад!

— Какую новость вы имеете ввиду? — у нее были подозрения, но она сердилась от того, что ее секрет передается от одного человека к другому, пока не станет известен всем. Все же, Синтия всегда могла скрывать свое раздражение, когда хотела. — Почему вы теперь должны называть меня Синтией? — продолжила она, улыбаясь. — Ужасное слово сорвалось с ваших губ до этого, вы знаете?

Эта легкомысленность в ответ на его нежные поздравления не вполне удовлетворила Осборна, который пребывал в сентиментальном настроении и около минуты оставался молчаливым. Затем, закончив завязывать бант из лент, она повернулась к нему и продолжила говорить быстрым, тихим голосом, желая воспользоваться той минутой, пока ее мать разговаривает с Молли:

— Думаю, я могу догадаться, почему вы сейчас завели этот милый разговор. Но известно ли вам, что вы не должны об этом рассказывать? Ему бы не хотелось этого. Теперь я не скажу больше ни слова, и вы не должны. Прошу, запомните, вы не должны были знать, это мой личный секрет, и мне особенно хочется, чтобы о нем не говорили. Мне не нравится, что об этом говорится. Вода просачивается через маленькую дырочку.

И она присоединилась к беседе двух других людей, поддержав общий разговор.

Осборн был весьма расстроен своими неудавшимися поздравлениями: он рисовал себе томящуюся от любви девушку, чуткую к восторгу и радости участливого наперсника. Он едва ли знал характер Синтии. Чем больше она подозревала, что от нее требуется показать чувства, тем меньше она их показывала. И чувства всегда находились под контролем ее воли. Он приложил усилие, чтобы приехать и повидаться с ней, а теперь откинулся на стуле, уставший и немного подавленный.

— Бедный молодой человек, — подходя к нему, сказала миссис Гибсон в своей мягкой, успокаивающей манере, — какой у вас усталый вид! Возьмите этот одеколон и протрите виски. Эта весенняя погода тоже меня изнуряет. Primavera, [114] Весна (итал.). так, кажется, ее называют итальянцы. Но она очень утомительна для хрупкого телосложения, сколь из-за ее сообщества, столь из-за изменчивости температур. Я постоянно вздыхаю, но я такая чувствительная. Дорогая леди Камнор обычно говорила, что я подобна термометру. Вы слышали, как она была больна?

— Нет, — ответил Осборн, не слишком этим интересуясь.

— О, да. Ей сейчас лучше. Но беспокойство о ней так утомило меня: меня задержали здесь, конечно, мои обязанности, но я так далека от всех вестей, и не знаю, что может принести следующая почта.

— А где она? — спросил Осборн, становясь более участливым.

— На курорте. Так далеко! Почта идет три дня! Вы не представляете себе, как я переживаю. Я жила с ней многие годы, была так привязана к семье.

— Но леди Харриет в своем последнем письме написала, что они надеются, что она будет крепче здоровьем, чем в прежние годы, — невинно произнесла Молли.

— Да… леди Харриет… конечно… каждый, кто знаком с леди Харриет, знает, что у нее слишком сангвинический темперамент, чтобы абсолютно полагаться на ее утверждения. В целом, незнакомых людей леди Харриет часто вводит в заблуждение… ее бесцеремонность обманывает их: но она и в половину не думает того, что говорит.

— Мы надеемся, что в этом случае она говорит то, что думает, — коротко заметила Синтия. — Они сейчас в Лондоне, и леди Камнор не пострадала от своего путешествия.

— Они так говорят, — сказала миссис Гибсон, покачивая головой, и делая ударение на слове «говорят». — Я, возможно, чересчур беспокоюсь, но мне хочется… хочется увидеть ее и судить самой. Это был бы единственный способ устранить мое беспокойство. Я думаю поехать с тобой, Синтия, на пару дней, чтобы увидеть ее собственными глазами. Я не совсем люблю путешествовать одна. Мы подумаем об этом, и ты напишешь мистеру Киркпатрику и предложишь, если мы решимся на это. Ты можешь написать ему о моем беспокойстве, я разделю с тобой постель всего лишь пару ночей.

Именно таким образом миссис Гибсон впервые объявила о своем намерении составить Синтии компанию в Лондоне на несколько дней. Она ловко представила свой новый план человеку, который не принадлежал кругу семьи, чтобы, если домашние не одобрят ее замыслов, сдержать их первое недовольство до тех пор, пока они не свыкнутся с этой мыслью. Молли этот план казался весьма заманчивым. Она никогда не позволяла признаться себе в том, что сдерживается в присутствии мачехи; но неожиданно осознала это, когда ее сердце затрепетало при мысли, что — самое малое целых три дня — она будет совершенно свободно общаться с отцом, и как в прежние времена они будут обедать без постоянной суеты и формальностей.

«Мы будем ужинать хлебом и сыром и будем делить его на коленях; этим мы возместим себе за то время, когда нам приходилось есть жидкие пудинги вилками вместо ложек, и подносить ножи ко рту, опасаясь порезаться. Папа нальет чай себе в блюдце, когда будет торопиться, а если я захочу пить, я смогу отхлебнуть воды прямо из полоскательницы. Да, может быть мне удастся достать, купить, одолжить или украсть какую-нибудь старую лошадь; моя серая юбка уже не новая, но она подойдет… Это будет так восхитительно! В конце концов, я думаю, что снова смогу быть счастлива. Долгие месяцы мне казалось, будто я слишком состарилась, чтобы снова испытать удовольствие, жалкое подобие счастья».

Так думала Молли. И все же она покраснела, словно была виновата, когда Синтия, прочитав ее мысли, сказала ей однажды:

— Молли, ты ведь рада от нас избавиться?

— Не от тебя, Синтия, по крайней мере, я не думаю, что рада. Только, если бы ты знала, как я люблю папу, и как я привыкла видеть его намного больше, чем сейчас…

— Ах! Я часто думаю, должно быть, кажется, будто мы вмешиваемся в чужие дела, а на самом деле…

— Я не считаю тебя такой. Ты, во всяком случае, стала для меня новой радостью… сестрой, и я прежде не знала, каким очаровательным может быть такое родство.

— А мама? — спросила Синтия, отчасти с подозрением, отчасти с горечью.

— Она — папина жена, — тихо ответила Молли. — Я не хочу сказать, что почти не сожалею о том, что я больше не самая главная в его жизни, но именно… — неистовый румянец вспыхнул на ее щеках, а глаза загорелись, и она внезапно почувствовала, что вот-вот расплачется. Плакучий ясень, несчастье, медленно переходящее в утешение, и утешитель так живо возникли перед ней… — именно Роджер! — она продолжала глядеть на Синтию, преодолев легкое замешательство при упоминании его имени… — Роджер сказал мне, как я должна принять папину женитьбу, когда поначалу я испугалась и огорчилась этому известию. О, Синтия, как должно быть великолепно быть любимой им!