Элизабет Гаскелл - Жены и дочери

Тем не менее, он неизменно продолжал работать, помещая объявления в медицинских журналах, читая рекомендации, анализируя репутации и квалификации. И как раз, когда почтенные, незамужние дамы Холлингфорда уже было подумали, что убедили своего ровесника в том, что он так же молод, как и прежде, он напугал их, приведя с собой нового компаньона, мистера Гибсона, и начал «втихомолку», как выразились дамы, вводить его в курс дела. «Кто такой этот мистер Гибсон?» — спрашивали они, и эхо могло бы ответить на вопрос, если бы захотело, поскольку никто этого не сделал. За всю жизнь мистера Гибсона никто не узнал о его прошлом больше, чем разузнали жители Холлингфорда в первый же день знакомства с ним: он был высоким, важным, скорее привлекательным, чем некрасивым, достаточно худым, чтобы в те дни, до того, как в моду вошло мускулистое Христианство, [7] Che sara sara — (с итал.) будь, что будет. назвать его фигуру «очень изящной». Говорил он с легким шотландским акцентом, и, как заметила одна добропорядочная дама, «был очень банален в разговоре», что означало, саркастичен. Что касается его рождения, происхождения и образования, то холлингфордское общество предпочитало думать, что он был внебрачным сыном шотландского герцога и француженки. А основания для этой догадки были таковы: он говорил с шотландским акцентом, значит, он должен быть шотландцем. У него была очень благородная внешность, изящная фигура и он был склонен, как утверждали его недоброжелатели, к высокомерию. Поэтому, его отец должен быть какой-то важной персоной. И, допуская это, было легко подвести подобное предположение под иерархию знати — баронет, барон, виконт, граф, маркиз, герцог. Подняться выше они не осмелились, хотя одна пожилая дама, знакомая с английской историей, отважилась заметить, «она верит в то, что кто-то из Стюартов… хм!.. не всегда …гм!.. вел себя… совершенно правильно, и она полагает, что такое… гм!.. случается в семьях». Но, по общему мнению, отец мистера Гибсона навсегда останется герцогом, ни более, ни менее.

Тогда его мать, должно быть, француженка, потому что у него такие черные волосы; у него такой желтоватый цвет лица, потому что он был в Париже. Все это могло или не могло быть правдой. Никто не узнал и не выяснил о нем более того, что поведал мистер Холл, а именно, что его профессиональные качества так же высоки, как его моральный облик, и что и то, и другое выше среднего, как со всей ответственностью убедился мистер Холл, прежде чем представить его своим пациентам. То, что популярность в этом мире так же преходяща, как и слава, мистер Холл понял еще до того, как закончился год его партнерства. У него появилось много свободного времени, чтобы лечить свою подагру и беречь зрение. Молодой доктор одержал верх — почти все посылали теперь за мистером Гибсоном — даже из огромных особняков, даже из Тауэрса — самого огромного из всех, где мистер Холл представил своего нового компаньона со страхом и трепетом, втайне беспокоясь, как тот будет себя вести и какое впечатление произведет на их светлость графа и графиню. К концу года мистера Гибсона принимали с таким же уважением, как когда-то самого мистера Холла. Нет, это было чересчур даже для добродушного старого доктора — мистера Гибсона однажды пригласили на обед в Тауэрс, пообедать с великим сэром Эстли, [8] Купер Эстли Пастон (1768–1841) — английский хирург и анатом, основатель клинической школы. главой всех докторов! Конечно, мистера Холла тоже пригласили, но в то время он слег со своей подагрой — с тех пор, как он взял компаньона, ревматизму было позволено развиваться — и был не в состоянии идти. Бедный мистер Холл так и не оправился от этого огорчения, после этого он позволил себе слабо видеть и плохо слышать и последние две зимы своей жизни провел в стенах собственного дома. Он послал за внучатой племянницей, сиротой, чтобы она составила ему компанию на старости лет. Он, презирающий женщин старый холостяк, был благодарен за присутствие милой, красивой Мэри Престон, которая была добродетельна и благоразумна. Она завязала тесную дружбу с дочерьми викария, мистера Браунинга, и мистер Гибсон нашел время, чтобы стать очень близким другом всем троим. Холлингфордцы строили много догадок о том, какая же молодая леди станет миссис Гибсон, и весьма огорчились, когда разговоры о возможностях и слухи о вероятностях брака молодого привлекательного доктора прервались самым обычным на свете образом, ― он вступил в брак с племянницей своего предшественника. Обе мисс Браунинг не проявляли никаких признаков начинающейся чахотки, хотя за их видом и манерами внимательно наблюдали. Напротив, они были неистово веселыми на свадьбе, а бедная миссис Гибсон умерла от чахотки через четыре — пять лет после свадьбы и три года спустя после смерти своего двоюродного дедушки, когда ее единственному ребенку, Молли, было всего три года.

Потеряв жену, мистер Гибсон мало говорил о своем горе, которое, полагалось, он должен был испытывать. На самом деле, он избегал всех проявлений сочувствия и поспешно встал и покинул комнату, когда мисс Фиби Браунинг впервые увидела его после смерти жены и разразилась неконтролируемым потоком слез, грозившим закончиться истерикой. Впоследствии мисс Браунинг говорила, что так и не смогла простить его за жестокосердие в тот раз. Но две недели спустя она снизошла до разговора на повышенных тонах со старой миссис Гудинаф из-за того, что та выразила сомнение, испытывает ли мистер Гибсон сильные чувства, судя по узости креповой ленты, из-под которой были видны по меньшей мере три дюйма его касторовой шляпы. Но, несмотря на все это, мисс Браунинг и мисс Фиби считали себя самыми близкими друзьями мистера Гибсона из уважения к его умершей жене и с радостью бы проявили почти материнскую заботу о его маленькой дочери, если бы ее не охраняла бдительная дуэнья в лице Бетти, ее няня, которая ревниво относилась к любому вмешательству в отношения со своей подопечной, и особенно возмущалась всеми этими леди, которые, как она считала, «бросают на хозяина влюбленные взгляды».

За несколько лет до начала этой истории, положение мистера Гибсона, казалось, упрочилось на всю жизнь и в обществе, и на профессиональном поприще. Он — вдовец и, похоже, им и останется. Его семейные привязанности сосредоточились на маленькой Молли, но, даже оставаясь с ней наедине, он не давал выхода своим чувствам. Самым ласковым именем у него было «Гусенок», и он испытывал удовольствие, смущая ее детский разум своим подшучиванием. К несдержанным людям он относился с презрением, которое переросло из медицинской догадки в умозаключение о расстроенном состоянии неконтролируемых чувств. Он заблуждался, веря в то, что его разум по-прежнему властелин всему, потому что так и не приобрел привычку выражать что-либо другое, кроме умственных материй. Молли, тем не менее, следовала собственной интуиции. Хотя отец и смеялся над нею, поддразнивал ее, подшучивал над нею в той манере, которую барышни Браунинг между собой называли «крайне жестокой», Молли поверяла ему свои детские печали и радости более охотно, чем Бетти, этой добросердечной, сварливой женщине. Ребенок научился хорошо понимать отца, и между ними сложились самые приятные взаимоотношения — полушутливые, полусерьезные, но в целом — отношения доверительной дружбы. Мистер Гибсон держал трех служанок: Бетти, кухарку и девушку, которой полагалось быть горничной, но которая была младше двух других, и как следствие, жила себе припеваючи. Трех служанок не потребовалось бы, если бы мистер Гибсон не придерживался традиции, которая была заведена у мистера Холла, брать двух «учеников», [9] В начале 19 в. начальное медицинское образование получали посредством ученичества. как их по-благородному называли в Холлигфорде, но на самом деле они были подмастерьями, их связывал договор и высокая плата за обучение профессии. Они жили в доме и занимали неудобное, двусмысленное, или, как с некоторой долей правды назвала его мисс Браунинг, «земноводное» положение. Они ели вместе с мистером Гибсоном и Молли, и, как считалось, вели себя ужасно. Мистер Гибсон был не тем человеком, который мог завести разговор, и терпеть не мог говорить. И все же что-то в душе заставляло его морщиться, словно его обязанности не были должным образом исполнены, когда скатерть была убрана, и двое неуклюжих парней поднимались с радостным проворством, кивали ему, что должно было быть принято за поклон, и толкали друг друга, пытаясь быстро покинуть столовую. Можно было услышать, как они неслись по коридору, ведущему в приемную, давясь от еле сдерживаемого смеха. К тому же беспокойство при мысли о том, что он не до конца выполняет свои обязанности, делало его сарказм по поводу их неумения, глупости или плохих манер еще горше, чем прежде.