Эльза Триоле - Анна-Мария

Все это, дорогой мой Робер, должно поддержать тебя. Прибавлю, что сестры милосердия из богадельни и все тамошние старички тоже подписываются под этим листом; разве не трогательно, что наши старички, как и все остальные, верят в невиновность того, кто остается для них по-прежнему маленьким Робером…

Восьмого сентября сердце твое будет биться вместе с нашими сердцами и молитвы наши вознесутся к милосердной, о нас слезы, льющей Богоматери, дабы она возвратила тебя нам, как в тот раз, когда она спасла тебя от гестапо.

Прими, мой дорогой Робер, новые уверения в моей глубокой и искренней симпатии…

Письмо это было написано столько же для Робера, сколько и для тех тюремщиков, что ставили штамп. Письмо — защита…

Последнее было датировано 10-м сентября 1946.

Слышал ли ты, — говорилось в нем, — о движении в П. и в Кремае: все требуют твоего освобождения. Это очень трогательно, потому что все мы, от аббатов до коммунистов, объединились вокруг твоего имени, отбросив все, что, казалось бы, в плане идей, должно было нас разъединять.

Мужайся, мой дорогой Робер, недаром твое дело так единодушно сплотило всех…

«Свободу Бувену!» То, что писал кюре, было сущей правдой, а не просто словами, сказанными лишь для того, чтобы утешить Робера и произвести впечатление на его мучителей. Робер собственными ушами слышал крики: «Свободу Бувену!» Если б ему сказали, что именно здесь, в тюрьме, он познает величайшее счастье…

Дверь открылась, принесли суп. Заключенного, который разносил еду, сопровождал надзиратель: в этот вечер Робер получил право на овощи со дна кастрюли. Надзиратель — не тот, что впустил его в камеру, а другой, — сказал:

— Когда только мы от тебя избавимся! Не вздумай, выйдя на волю, рассказывать, что тебя здесь истязали, что мы хуже бошей!

Надзиратель с грохотом захлопнул дверь, а заключенный подмигнул Роберу, состроив уморительную рожу.

Анна-Мария не остановилась в П., она ехала всю ночь и успела попасть на утренний автобус, который должен был довезти ее до селения. Она надеялась застать там Жако, но на постоялом дворе ей сказали, что в связи с делом Бувена он решил объехать деревни и сейчас его нет на месте.

Погода стояла почти жаркая, благословенная пора ранней осени, солнечные дни, которые вам не причитаются, — бесплатное приложение к лету. Анна-Мария постучалась к Жозефу.

— Надеюсь, что вслед за мной не появятся жандармы, как в тот раз…

— Вслед за тобой появилось солнце! Только не говори, что ты обедаешь у Луизетты!

Мирейль, как всегда молчаливая, не спускала глаз с Анны-Марии. Малыш, в великолепном настроении, возился на полу. Он был до смешного похож на отца. Жозеф степенно выкладывал новости, речь его была точной, под стать симметричному, с правильными чертами, лицу: сегодня днем все отправляются в Кремай, там местный праздник, и полковник Вуарон выбрал этот день для организации митинга в защиту Робера. Говорят, что в тюрьме переполох, не знают, как избавиться от неудобного постояльца. В день уличной демонстрации толпа собралась у тюрьмы и громкоговорители на машине, принадлежавшей газете, кричали: «Свободу Бувену!» Толпа чуть не пошла на приступ! Но полковник произнес речь, и все успокоились. Дабы присутствовать на митинге в Кремае, рабочие решили не идти в этот день на завод: отработают в воскресенье.

На этот раз без стука вошли не жандармы, а женщина… Кольца в ушах, черные гладкие блестящие волосы, седая прядь на лбу… Лицо цыганки, но одета по-крестьянски.

— Жозеф, — сказала она, — мне нужно поговорить с тобой.

— Говори, это Барышня… Мать Тото… — объяснил он Анне-Марии.

Женщина бросила на Анну-Марию взгляд раненого животного, у нее были усталые веки, а радужная оболочка глаз такая же черная, как зрачки. Должно быть, еще совсем недавно она была красавицей.

— Слушай, — начала она, — не могу я больше молчать. Все скажу, хотя бы тебе одному, Жозеф… Зря я молчала до сих пор… Тото был еще здесь, ты знаешь, он вечно шляется неизвестно где, но он еще никогда не сидел в тюрьме… Я шла по большой дороге, несла свежие яйца для дочки Марии — она, бедная, уже не встает, недолго протянет. Вот тут-то я их и встретила. Они вышли из машины… чужие, я их никогда не видела. Тот, что поменьше, сказал: «Если ты хочешь, чтобы твой сын остался жив, выкладывай пятьдесят тысяч франков…» У меня ноги подкосились… Господи Иисусе, Мария, Иосиф! «Никто тебя не трогает, — сказал маленький, — чего ж ты трясешься! Иди домой и принеси пятьдесят тысяч франков, а не то прощайся со своим То-то!» Господи боже мой, Мария, Иосиф!..

Она говорила быстро-быстро, по ее смуглой коже пробегала дрожь, как по хребту лошади.

— Ну и что же ты сделала? — спросил Жозеф.

— Я принесла им пятьдесят тысяч франков. И никому ничего не сказала.

В комнате наступило растерянное молчание. Осенние мухи словно взбесились. Мальчик поднял крик. Мирейль взяла его на руки. Он стал уже слишком большим, слишком тяжелым для нее.

— Чего не сделаешь ради спасения сына, — сказал Жозеф, — дашь отрезать собственную руку, если надо. Тебя можно понять. Но не скажу, Сильвия, что ты поступила правильно. Надо было поймать этих бандитов… Для общей пользы. Кто тебе поручится, что это не они возвели поклеп на Тото?

— Нет, не они, — возразила Сильвия. — К нему приходили из полиции и предлагали работать с ними. Но Тото им сказал: «Мне это не по нутру!» Тогда они его посадили…

— Что ты говоришь, Сильвия?.. Почему ты вдруг выкладываешь все это?

— А почему за Робера все заступаются, а за моего сына никто? И сегодня все соберутся в Кремае, а о Тото никто не заикнется!..

Сильвия говорила все той же монотонной скороговоркой; видно было, как пульсирует жилка на худой, дочерна загорелой шее.

— Сама знаешь, почему… Ты сама знаешь, что твой Тото парень хороший, но шальной какой-то, ты же сама знаешь… Он весь в отца, что в голову ему взбредет, то и делает… Пойми, мы не могли его оставить даже в маки…

— В вашем маки не было ни одного парня, который бы стоил его!..

— Послушай, Сильвия, в последний раз, когда я видел Тото — мы с ним возвращались вечером из Кремая, — он расстрелял все патроны из своего пистолета по придорожным платанам.

— Это не он стрелял в трактирщика! — Глаза у Сильвии — как черная бездна, кольца в ушах раскачиваются. Просто огонь, сыну было в кого пойти. — Пусть Барышня скажет, справедливо ли держать в тюрьме ни в чем не повинного человека!

— Никто и не спорит… У Тото есть адвокат, есть свидетели, и он выкарабкается… Но пойми, если, освободившись, он вздумает мстить… Тото не способен рассуждать трезво, он никого не слушает, мы за него ручаться не можем… А ты можешь?