Эльза Триоле - Анна-Мария

Рауль рассказывал, как он пробрался через демаркационную линию, о том, что творится за этой линией. Я смотрела на него: он откинулся в шезлонге, солнце освещало изможденное лицо, глубокие морщины, и выражение его глаз, когда он их открывал, было уже не потусторонним, а каким-то растерянным… Я неотступно думала о Женни…

Когда Эльвира спустилась посмотреть, испекся ли сладкий пирог, Рауль сказал:

— Мне никак не удается с вами поговорить. Жако не приедет, он послал меня. Я вам все подробно объясню, как только будет возможно, — словом, наедине…

Такая возможность представилась в тот же вечер. Эльвира начала волноваться еще до обеда. Возможно, она хотела предупредить своего дружка о приезде Рауля. Я протянула ей руку помощи:

— Вы, кажется, собирались сегодня обедать в Ницце, у своих друзей…

В расстройстве чувств Эльвира даже не спросила, откуда я это взяла.

— Господи, — вздохнула она, — а как их предупредить, что я не могу прийти!

Рауль, в свою очередь, пришел ей на помощь.

— А ты иди! — сказал он отеческим тоном.

— В первый же вечер слишком грустно… — вздохнула Эльвира.

— Иди, деточка, иди, у нас впереди еще много других вечеров.

Права была Женни, когда говорила: «До чего он талантлив! И как актер и как лжец!»

По распоряжению Жако, я уехала с Лазурного берега в Гренобль. Весь Гренобль был охвачен пламенем в прямом и переносном смысле слова. Гренобль не покорился, сломить его сопротивление можно было, лишь полностью уничтожив сам город. Немцы взялись за это.

Рауль тоже находился в Гренобле. Здесь, где каждый дом, каждое дерево, каждый человек таили для нас смертельную опасность, Рауль разгуливал с карманами, полными листовок, подложных документов и фальшивых свидетельств. Безумное удальство до поры до времени сходило ему с рук. В его поведении чувствовалось что-то лихорадочное, какая-то одержимость… Одна встреча за другой, в дождь, в холод, долгие часы ожидания где-нибудь в подворотне, многокилометровые переходы, без сна, без еды… По-моему, он находил какое-то наслаждение в скрытом самопожертвовании, в этом самоотречении, в этой безграничной преданности делу. В жалком пальтишке, грязных ботинках, с худыми, неестественно белыми руками, как у человека, только что выпущенного из тюрьмы, Рауль с рассеянным видом слонялся по городу, объявленному на осадном положении. «Свою работу», как выражался Рауль, он выполнял, повинуясь долгу, возможно, даже не осознанному. В его ненависти к врагу чувствовалось какое-то неистовство, а в его преданности друзьям — какая-то почти болезненная восторженность. Уже отдан был приказ о его аресте и под его настоящим именем, и под одной из кличек. Жена Рауля благоразумно покинула дом на Побережье и жила где-то в другом месте. Жако, побывавший проездом в Гренобле, со смехом рассказывал, что Эльвира ненавидит меня, считает, что это я, злодейка, вовлекла ее мужа в Сопротивление.

Жако велел Раулю покинуть Гренобль и уйти в маки. А вскоре после его отъезда меня перебросили в ту же сторону в санитарной машине (маленький грузовичок Красного Креста), с надежнейшим шофером и безупречными документами. Меня одели медицинской сестрой. Мы перевозили оружие.

Я жила в городке, расположенном в десяти километрах от маки, и была связана по работе с Раулем. Замечательные ребята вошли в его отряд, — Рауль сам отбирал их, по одному; но не буду рассказывать о них, а то никогда не кончу… Они частенько спускались в городок, ухаживали за девушками, особенно за нашей первой красавицей Луизеттой, дочерью парикмахера. Мы привыкли к тому, что все нам сходило с рук, и даже перестали скрываться. Жители городка снабжали нас провиантом, доставляли нужные сведения, помогали во всем. Казалось, и взрослые и дети, играют в какую-то увлекательную игру. В конце зимы удача, необычайная, дерзкая отвага Рауля, помощь всего края позволили нам спасти двадцать человек: мы организовали побег из тюрьмы, куда я имела доступ под видом инспектора социального обеспечения.

С этой операции мы возвращались в грузовике втроем: шофер Альбер, Рауль и я. Остальные поодиночке отправились в маки. Мы сидели под брезентовым верхом, спиной к шоферу, молча глядя на тянувшуюся за нами дорогу. Стояла ночь. Дорога была прямая и длинная; забившись под брезентовый навес, мы видели, как будто в раме, кусочек пейзажа, убегавшего вдаль, уже почти неразличимого. Пронизывающий холод, толчки, боль в пояснице от долгого сидения на ящике, одежда, особенно неудобная, оттого что вот уже двое суток я не раздевалась и не мылась… У меня совсем окоченели ноги. «Разуйтесь и суньте ноги в мои варежки…» — предложил Рауль. Они были совсем теплые от его рук. Чтобы согреться, мы прижались друг к другу. Мне невыносимо хотелось спать, и я положила голову ему на плечо, а он чуть отвернул лицо, чтобы не коснуться щекой моего лба. Мы ехали, время шло, а мы все ехали… Но холод, толчки, боль, все эти понятия теперь вдруг лишились смысла. Будто их разом стерли с грифельной доски мрака. Хотелось кричать о чуде… Но я не кричала, я не шевелилась, я боялась вспугнуть чудо, как птицу.

Мы прибыли домой на рассвете. Грузовик громко пыхтел возле моей двери, но соседи уже давно ничему не удивлялись. Рауль поставил мой чемодан на землю и снова влез в кузов. Старушка, у которой я жила, сердечно встретила меня, что-то говорила о постели, о горячей грелке, гроге, усталости, бессонной ночи… Усталость, холод? Да нет же. Наоборот, мне хорошо, очень хорошо. Чудо длилось… Каждый знает его имя.

На следующий день Рауль пришел к обеду. Хозяйка приготовила курицу, она переволновалась из-за нас и теперь хотела отпраздновать наше возвращение. Мы уже садились за стол, когда примчалась девочка с постоялого двора. Она так запыхалась, что еле могла выговорить: у въезда в селение стоит немецкий грузовик, — видать, чего-то ждут. Тут только я почувствовала, до чего я устала: снова уходить!

Послали людей предупредить маки. А мы с Раулем доехали на мотоцикле до соседнего городка. Поезд подошел сразу же. Черный промерзший поезд, жесткие скамьи, пассажиры наступают вам на ноги, храпят. Мы прижались друг к другу. Поезд шел долго, долго…

В С. мы прибыли ночью. Шли под руку по пустынным улицам — комендантский час уже наступил, но нам выдали на вокзале пропуск. Рауль пытался отыскать гостиницу, в которой он уже однажды останавливался и где я была бы в безопасности. Найдя наконец гостиницу и успокоившись за меня, он ушел. А я поднялась наверх. Ледяная комната, ледяная вода, ледяная и грязная постель. Но холод, грязь, усталость тоже стали понятиями отвлеченными, я была словно под наркозом и, кажется, могла бы пройти по битому стеклу, ничего не почувствовав. Счастье главенствовало надо всем.