Эльза Триоле - Анна-Мария

Анна-Мария слушала его с самым серьезным видом: ей казалось, что, держи она себя менее чопорно, и представитель аграрной партии с его широким усатым лицом, изрезанным морщинами, какие бывают у тех, кто трудится на открытом воздухе, и в дождь и в солнце, что представитель аграрной партии примется за ней ухаживать. К тому же ей трудно было следить за немецкой речью.

— У коммунистов в нашем городе нет никаких шансов, — говорил другой советник с перстнем на пальце, и палец у него был такой же толстый, как у представителя аграрной партии, — лично я, в случае крайней необходимости, мог бы прийти к соглашению с монархистами, но уж никак не с коммунистами…

Один только социалист неплохо говорил по-французски. Он вспоминал Париж:

— Ах Париж! Как бы мне хотелось вновь побывать там… А что, «Меркюр де Франс» еще выходит? В Германии нет ни одной французской книги! Если вы вспомните о моей просьбе, я с наслаждением почитал бы какой-нибудь французский роман, Клода Фаррера, например…

Вошла Лотта в своем кружевном платьице; она проскользнула к Анне-Марии: машина, которую ждет Gnädige Frau, прибыла.

Машина катила по залитой горячим солнцем дороге, пролегавшей между белыми кубами вилл. В знойном мареве замок и цепь низеньких пригорков лишь смутно угадывались на горизонте. По мере приближения к городу виллы сменялись невзрачными домами, расположенными по обе стороны узких улочек. Ближе к центру машина чуть не задевала стены и тряслась на неровной мостовой средневекового города с треугольными кровлями. Перед бакалейной лавкой стояла очередь из одних женщин; они провожали машину глазами. Бегали светловолосые дети, упитанные, чистенькие. Много французов, сплошь военные. Немцы тоже военные, но в штатском, в слишком коротких зеленоватых пиджаках; они отдают честь машине с генеральскими звездами; у них нечистый цвет лица, цвет feldgrau [27] Защитный цвет немецкой военной формы (нем.). . Один, двое, трое калек на костылях. Вот и та площадь с фонтаном посредине, готические буквы на высокой цветной ратуше. Все кажется Анне-Марии каким-то необычным, — может быть, это действие белого вина, да нет, дело тут не в вине.

Машина катит среди полей пшеницы, которые заполонили мак и васильки. Дорога так изрыта, что не мудрено сломать рессоры этой прекрасной машины: видно, здесь не раз проходили танки. Пока шофер в прелестной деревушке меняет колесо, Анна-Мария фотографирует ребятишек, деловито окруживших машину; ребята суетятся, серьезные и восхищенные — один катит запасное колесо, другой передает шоферу инструмент. Ребятишки чистенькие, упитанные, однако за ними, как видно, никто не присматривает: деревенские улицы безлюдны… Анна-Мария раздает ребятам шоколад, и машина вновь катит по прелестной, чистенькой, мирной Германии… Нет, бога не существует!

Но деревни попадаются все реже, все реже перемежается полями лес, он теперь тянется и тянется, захватывая все вокруг, холмы постепенно переходят в горы. Дорога петляет, петляет, петляет.

Штык и чалма часового проплывают мимо террасы, прочерчивая на фоне синего неба правильный полукруг.

Нельзя безнаказанно вписать чернокожего в пейзаж, характерный для стран, населенных белокурыми людьми. Легенды о златокудрых девушках отступают во мрак дремучих лесов. Происходит какое-то смещение понятий, все становится вверх дном.

И, уж конечно, не генерал де Шамфор мог рассеять это странное ощущение необычности; он походил на чистокровного скакуна, который дрожит и косится на безобидный клочок бумаги, чуть не встает на дыбы. Генерал, видимо, любитель монологов. С террасы ему аккомпанирует оркестр, играющий вальс Штрауса, и красивая женщина вся в белом напевает: «Wiener Blut, Wiener Blut…»

— В наши дни, — говорит генерал Анне-Марии, — венская кровь — красная кровь на мостовых Вены… Но посмотрите, какой пейзаж, мадам, он так прекрасен, что гонит прочь грусть. Посмотрите, как уютно и спокойно долине среди гор, они заслоняют ее от малейшего дуновения ветерка… Отчаяние стихает при взгляде на эти горы, на этот зеленый, дремучий лес. Посмотрите, какой золотистый свет, какие милые домики… А этот чернокожий часовой, который охраняет их, охраняет нас от них…

У марокканского солдата, разливавшего кофе, руки в белых перчатках казались огромными…

— Хотите пройтись, пока не стемнело?

Генерал и Анна-Мария спустились с холма и пошли по дороге в лес. Генерал говорил, не умолкая. Он был высок и очень смугл — настоящий сарацин, порой он скашивал глаза в сторону Анны-Марии, и взгляд его как будто делал внезапный скачок.

— Помните ли вы, мадам, как страну захлестнула волна счастья, смывавшая все на своем пути? Даже когда она отхлынула, оставались озерки радости, в которых отражалось солнце… Со времен воскресения Христова мир не знал такой радости, радости всеобщей! Все люди на земле стали братьями, детьми одной большой семьи… Вы помните, как перед этим великим счастьем повседневное отошло на задний план: насморк и смерть, барыши, солнце, вечность, придирчивый начальник, плохое перо и прибавка жалованья, дороговизна — ничто не могло омрачить сияющего горизонта… Один за всех, все за одного! Мир, о котором только мечталось, откуда навсегда вымели сор…

Солнце, без лучей, просто красный шар, отвесно садилось за горой, а тени, неверные, косые, ложились поперек пейзажа. Генерал и Анна-Мария свернули на тропинку, пролегающую между молоденькими светло-зелеными елками, такими молоденькими, что их нижние ветви еще стелились по земле, как подол широкой зеленой юбки. Затем они вошли в смешанный лес, где было уже почти совсем темно, а в воздухе стоял густой запах разогретой на солнце сосновой смолы.

— Мы здесь совсем одни, — сказал генерал. — В Германии еще нет маки. Я уверен, что вам, как и мне, знаком и лес с призраками, и тишина, готовая взорваться, и ожидание в этой тишине… Я слышал о вас, мадам, еще в то время, когда вас звали «Барышней». Мы с вами должны понимать друг друга с полуслова, ведь мы — соратники. Здесь меня окружают люди, прибывшие из Алжира и Лондона [28] Между французскими войсками генерала де Голля и Жиро в Англии и Алжире, с одной стороны, и движением Сопротивления в самой Франции существовали серьезные политические противоречия. . Если бы вы знали, как трудно все время держать себя в руках! Порой мне кажется, что я опять в оккупированной Франции… А мне так хочется чувствовать себя свободным! Если б вы слышали, что они говорят о нашем Сопротивлении… Вы меня понимаете… Вы и сами, словно звук родной речи…