Артур Шницлер - Тереза

С этого дня он стал еще больше времени проводить вне дома, но тем не менее с семьей был общителен и добродушен. Домочадцы уже готовы были облегченно вздохнуть, заметив столь приятную метаморфозу в его манере держаться, когда он однажды вечером поразил их вопросом, как они отнесутся к его плану вновь переехать из скучного городишки в Вену, причем обиняками дал понять, что вскорости ожидает блестящего поворота в их жизненных обстоятельствах. У Терезы сердце забилось с такой силой, что она только тут поняла, как сильно тосковала по городу, где прожила последние три года, хотя ей почти не перепадали те радости, которые достаются в большом городе лишь его состоятельным жителям. И она представила себе, как было бы хорошо вновь бесцельно побродить по улицам и, может быть, даже заблудиться, что с ней два-три раза случалось в Вене, всякий раз заставляя испытать острое, но такое приятное волнение. Ее глаза еще сияли при воспоминании об этом, когда она заметила осуждающий взгляд, который бросил на нее исподтишка братец. Таким же взглядом он встретил ее несколько дней назад, когда она вошла в его комнату, в то время как он делал домашнее задание по математике со своим одноклассником Альфредом Нюлльхаймом. И она поняла, что он всегда осуждающе смотрел на нее, если она чему-то радовалась и ее глаза сияли от счастья, как это и было на этот раз. Сердце ее сжалось. Раньше, когда они были детьми, даже всего год назад, они так прекрасно ладили друг с другом, вместе шутили и смеялись. Почему все так изменилось? Что же такого случилось, отчего и мать, с которой они, правда, никогда не были особенно близки, теперь все более недовольно, почти враждебно отворачивалась от нее? Тереза невольно посмотрела на мать, и ее испугало злобное выражение, с которым та уставилась на супруга, громогласно заявившего, что дни довольства недалеки и что в ближайшем будущем его ожидает необычайный успех. Терезе показалось, что взгляд матери сегодня был еще более злым и исполненным ненависти, чем обычно, словно та все еще не могла простить супругу его преждевременной отставки и не могла забыть, как она, маленькая баронесса, много лет назад скакала на резвом пони по заросшему парку родительского поместья в Хорватии.

Внезапно отец взглянул на часы, поднялся из-за стола, пробормотал что-то о важной встрече и поспешно удалился.

В ту ночь он не вернулся домой. Из трактира, где он вел отчасти непонятные, отчасти непотребные речи против военного министерства и императорской семьи, его отвезли в караульное помещение, а утром, после врачебного обследования, в лечебницу для душевнобольных. Позже стало известно, что незадолго до этого он послал в военное министерство прошение о восстановлении на службе с одновременным присвоением ему генеральского звания. После чего из Вены пришло указание установить за ним скрытное наблюдение, так что неуместные речи отца в трактире вряд ли могли стать поводом для его помещения в психиатрическую лечебницу.

Жена навещала его поначалу раз в восемь дней. Тереза получила разрешение повидаться с ним только через несколько недель. В обширном, окруженном высокой каменной оградой парке, по затененной высокими каштанами аллее навстречу ей шел старик в потертой офицерской шинели и военной фуражке с почти полностью седой коротко подстриженной бородкой, опираясь на руку бледного санитара, одетого в полотняный костюм грязно-желтого цвета. «Отец!» — взволнованно воскликнула она, радуясь, что наконец-то видит его. Но он прошел мимо, по всей видимости не узнавая ее и бормоча себе под нос какие-то непонятные слова. В растерянности Тереза замерла на месте, потом заметила, что санитар пытается что-то объяснить отцу, после чего тот сначала помотал головой, но потом все же обернулся, выпустил локоть санитара и поспешил к дочери. Обняв Терезу, он приподнял дочь, словно она все еще была маленькой девочкой, пристально вгляделся в ее лицо, горько заплакал и разомкнул объятья. Потом, будто сгорая от стыда, спрятал лицо в ладонях и чуть ли не бегом направился в сторону мрачно-серого здания, смутно видневшегося сквозь деревья парка. Санитар медленно последовал за ним. Мать, сидевшая поодаль на скамейке, безучастно наблюдала за происходящим. Когда Тереза подошла к ней, она поднялась с таким безразличным видом, словно просто сидела тут, поджидая дочь, и вместе с ней вышла из парка.

Они стояли на широкой полевой дороге, казавшейся белой в ослепительном свете солнца. Перед ними, на фоне крепости Зальцбург, до которой было всего четверть часа ходу, раскинулся город, представлявшийся бесконечно далеким. Вершины гор упирались в полдневную марь, мимо них грохотала телега со спящим возницей, с крестьянской усадьбы за полями по молчаливым окрестностям разносился собачий лай. Тереза жалобно пробормотала: «Господи, отец…» Мать гневно взглянула на нее: «А чего ты хочешь? Он сам во всем виноват». И они в молчании пошли по залитой солнцем дороге к городу.

За обедом Карл заметил:

— Альфред Нюлльхайм говорит, что такие болезни могут длиться годами. Восемь, десять, двенадцать.

Тереза возмущенно вскинула на него глаза, Карл скривил губы и уставился в стену.

Осенью Тереза начала посещать предпоследний класс лицея. Схватывала она все на лету, но прилежание и внимание оставляли желать лучшего. Классная руководительница относилась к ней неприязненно. Хотя Тереза знала Закон Божий не хуже соучениц и участвовала во всех предписанных религиозных обрядах в церкви и школе, учительница все равно подозревала ее в недостатке истинной набожности. А когда увидела Терезу в обществе Нюлльхайма, с которым та повстречалась совершенно случайно, то воспользовалась этим случаем как поводом для ядовитых намеков о неких нравах и обычаях большого города, ныне, по всей видимости, уже проникающих и в провинцию, бросив при этом многозначительный взгляд на Терезу. Тереза восприняла это как вопиющую несправедливость, поскольку была наслышана о куда более постыдных поступках своих одноклассниц, которые сходили им с рук, не вызывая нареканий.

Нюлльхайм же посещал семейство Фабиани чаще, чем это было необходимо для их занятий с Карлом, более того, иногда случалось, что Карла даже не было дома. Тогда он сидел в комнате Терезы и восторгался ее ловкими руками, вышивавшими яркие цветы по серо-лиловой канве, или же слушал, как она худо-бедно справляется с ноктюрном Шопена на расстроенном пианино. Однажды он спросил, по-прежнему ли она хочет стать учительницей, как сказала ему при случае. Она не нашлась что ответить. Ей было ясно одно: она ни за что не останется в этих комнатах, в этом городишке. Как можно скорее она хотела, вернее, должна была получить какую-нибудь специальность, и лучше где-то в другом месте, а не тут. Домашние обстоятельства начали заметно ухудшаться, это не было тайной и для Альфреда. Однако мать по-прежнему — об этом Тереза помалкивала — принимала в доме своих приятельниц или тех, кого она так называла; иногда к ним присоединялись мужчины, и эти посиделки частенько затягивались до глубокой ночи. Терезу это мало беспокоило. Однако она все больше удалялась от матери. А брат и вовсе обособился от них обеих. За столом они обменивались лишь самыми необходимыми словами, и иногда Терезе казалось, будто ее, именно ее, не чувствующей за собой никакой вины, непонятно почему здесь считают ответственной за упадок в семье.