Артур Шницлер - Тереза

— Почему ты молчишь? — наконец обиженно спросил Вольшайн.

Тут Тереза взяла его руку в свои. Быстро просияв, поначалу сомневающимся, но потом даже шутливым тоном она спросила:

— Неужели ты полагаешь, что я гожусь тебе в жены?

Вольшайн, сразу успокоившись, в ответ довольно неуклюже прижал ее к себе, чему она обычно сопротивлялась, однако на этот раз покорилась, чтобы не портить настроения и, вероятно, чего-то большего, чем просто настроения. Он выразил желание, чтобы она уже в ближайшие дни стала поменьше давать уроков. Однако поначалу Тереза и слышать об этом не хотела и даже заявила, что, и выйдя замуж, ни в коем случае не собирается прекращать свою работу, поскольку она доставляет ей удовольствие, а иногда и радость.

Тем не менее когда ей спустя несколько дней случайно предложили взять еще один урок, она отказалась, а в другой семье сократила число занятий в неделю с шести до трех, что Вольшайн расценил чуть ли не как любезность с ее стороны.

В эти же дни от Франца пришло письмо, в котором он напрямую требовал денег. В нем был назван и адрес, по которому следовало немедленно выслать сто гульденов. Тереза не могла и не хотела скрывать этот факт от жениха еще и потому, что после платы за квартиру — а срок уже подходил — таких денег у нее просто не оказалось бы. Вольшайн без лишних слов дал ей требуемую Францем сумму и воспользовался случаем, чтобы высказать, по-видимому, уже давно обдуманное им намерение: он был готов оплатить Францу его переезд в Америку, и более того — поскольку, имея дело с таким человеком, нельзя пренебрегать мерами предосторожности — послать его в Гамбург в сопровождении доверенного лица, дабы тот, снабдив его билетом, там же посадил на судно. Однако Тереза, вместо того чтобы принять предложение Вольшайна как наилучшее решение и с благодарностью на него согласиться, высказала свои сомнения и возражения. И чем дольше Вольшайн старался убедить ее, приводя убедительные доводы, тем упорнее стояла она на своем: мысль о том, чтобы между ней и сыном лежал целый океан, для нее совершенно невыносима. В особенности теперь, когда ее собственные жизненные обстоятельства меняются к лучшему, такой поступок по отношению к ее несчастному сыну представляется ей бессердечным или даже греховным, за что Небо непременно покарает ее.

Вольшайн возражал. Как обычно бывает в таких случаях, каждый из них неистово отстаивал свое мнение, и спор разгорался все сильнее и сильнее; Вольшайн мрачно шагал из угла в угол, наконец Тереза разрыдалась, оба поняли, что зашли слишком далеко, а кроме того, Тереза осознала, что ей явно не хватает здравого смысла. Их отношения еще не успели достичь такой степени, чтобы закончить этот первый серьезный спор сценой нежности.

И когда Вольшайн спустя несколько дней отправился в небольшую деловую поездку, о которой до того не упоминал, Тереза подумала: не исключено, что эта разлука должна подготовить окончательный разрыв, и довольно крупная сумма денег, которую он оставил ей перед отъездом, почти укрепила ее опасения. Однако она почувствовала, что их разлука была ей скорее даже приятна, и решила, что и с мыслью о действительном расставании она справится без особого труда.

Вольшайн вернулся раньше, чем она ожидала, и держался при встрече с ней со странной степенностью, что ее вновь несколько насторожило, однако он поспешил поставить ее в известность, что на собственный страх и риск продолжал заниматься проблемами ее сына и удостоверился в том, что Франц в настоящее время отбывает многомесячный срок в тюрьме — об этом говорит и адрес, указанный в его письме, — причем это не первая его судимость, как ей, вероятно, известно. Нет, она ничего не знала. Ну и что же теперь думает Тереза? Хочет ли она, хотят ли они оба — и он взял ее руки в свои — провести всю жизнь под столь тяжким грузом? Да возможно ли вообще предвидеть, куда этот парень попадет, что он еще натворит, в какие неприятные ситуации может их обоих поставить, если и дальше останется жить в этом городе или хотя бы в этой стране! Сам он, Вольшайн, хочет раз и навсегда покончить с этим делом с помощью одного знающего юриста, который помогал ему в этих расследованиях. Вероятно, можно добиться, чтобы Франц прямо от ворот тюрьмы отправился в путь на Гамбург, а оттуда в Америку.

Она молча слушала, не возражая, но с каждой секундой ощущала все более острую сосущую боль в сердце, которую никто не мог бы понять и уж меньше всех господин Вольшайн, поскольку и сама не очень-то понимала ее.

— Когда он выйдет на волю? — только и спросила Тереза.

— Ему осталось сидеть еще шесть недель, насколько я знаю, — ответил Вольшайн.

Она промолчала, но твердо решила навестить Франца в тюрьме, чтобы еще раз обнять его, прежде чем расстанется с ним навеки.

И тем не менее все время откладывала визит в тюрьму. Ибо, как ни мучительна была ей мысль о том, что никогда больше не увидится с сыном, она все же не тосковала по нему и испытывала скорее страх перед свиданием. Между ней и Вольшайном это дело покамест вообще не обсуждалось, но и о сроке их свадьбы они тоже не говорили. И все же их отношения приняли до некоторой степени официальный характер. Если раньше они ходили в скромные трактиры, то теперь иногда ужинали в самых дорогих ресторанах, время от времени он проводил у нее всю ночь и завтракал у нее же и, наконец, пригласил ее к себе на воскресный обед. Но как раз эта встреча прошла безрадостно и скованно. И то, что Вольшайн теперь, когда они были почти что обручены, в присутствии служанки обращался к ней только на «вы», а с появлением в столовой его слегка изумленной сестры, о визите которой он был, очевидно, не предупрежден, Вольшайн и не подумал представить Терезу как свою нареченную, — все это показалось Терезе слишком осторожным и даже пошлым.

Что же касается вечерних наслаждений искусством, то тут он больше уже не стеснялся своего не слишком утонченного вкуса. Однажды они вместе пошли в варьете на окраине города, в сущности — низкопробный кафешантан, где публике предлагали ужасную дребедень, которая смахивала на пародию. Одна певичка лет под пятьдесят, ярко размалеванная, в коротенькой тюлевой юбчонке блеющим голосом исполнила игривую песенку о лихом лейтенанте и в конце каждого куплета по-военному отдавала честь. А клоун показывал фокусы, для которых хватило бы волшебных ящичков, какие продаются в игрушечных лавках для детей. Пожилой господин в цилиндре демонстрировал двух дрессированных пуделей. Тирольский квартет, состоявший из могучего силача с бородкой в стиле Андреаса Хофера [7] Хофер Андреас (1767–1810) — борец за освобождение Тироля от власти Баварии, после многих побед попал в плен и был по приказу Наполеона расстрелян в Мантуе. , иссохшего старика с колючими глазками и двух пышнотелых и блеклых крестьянских девок в ботинках с высокой шнуровкой, исполнял шуточные припевки и йодли. Выступала и группа акробатов под названием «The Three Windsors»: толстяк в грязном розовом трико, поддерживавший на вытянутых вверх руках двух извивавшихся ребятишек примерно десяти лет. После жидких аплодисментов все трое сделали несколько шагов вперед и стали посылать публике воздушные поцелуи. Тереза все больше грустнела, но господин Вольшайн, казалось, чувствовал себя здесь как рыба в воде. Терезе бросилось в глаза, что этот вульгарный кафешантан, оказывается, мог позволить себе иметь небольшой оркестрик, состоявший из пианино, скрипки, виолончели и кларнета. На крышке пианино стояла кружка пива, которая, однако, предназначалась не только пианисту. Время от времени ее хватал кто-нибудь из музыкантов и отхлебывал глоток-другой. Не успел еще опуститься — вернее сказать, раскрутиться — жалкий мятый бумажный занавес, на котором были намалеваны муза в голубом облачении с пурпурным поясом и лирой в руке и заслушавшийся ее пастушок в сандалиях и красном купальном костюме, как взгляд Терезы невольно последовал за кружкой пива, которая в этот момент как раз исчезала с крышки пианино. Тереза успела заметить руку, ухватившую кружку, худую, покрытую редкими волосами руку, выглянувшую из-под рукава зелено-белой полосатой рубашки без манжет: то была рука виолончелиста, который на какое-то время прервал игру. Он поднес кружку к губам, глотнул, и на его усах с сильной проседью осталось немного пены. Потом он легко поднялся со стула, чтобы поставить кружку на место, и, беря в руку смычок, наклонился к кларнетисту и быстро что-то шепнул тому на ухо. Кларнетист же, не обращая на него внимания, продолжал дуть в свой инструмент, а тот стал покачивать головой в такт музыке и облизывать усы, испачканные пивной пеной. Лоб у виолончелиста был неестественно высок, темные коротко стриженные волосы с обильной сединой стояли ежиком, а начиная играть вместе со всеми, он прищурил один глаз. Виолончель была такая, что не стоила доброго слова, кроме того, он, по всей видимости, фальшивил, так что пианист бросил на него злобный взгляд. Занавес поднялся, на сцену вышел негр в грязном фраке и сером цилиндре, публика встретила его ликованием. Виолончелист поднял смычок и приветственно помахал им негру. Жест этот никто не заметил, даже негр — кроме Терезы. Тут у нее исчезли последние сомнения: в этом жалком кафешантане на виолончели играл не кто иной, как Казимир Тобиш.