Иван Гончаров - Обломов

Сцена последнего объяснения Ольги с Обломовым проливает свет на характер «лунатизма любви»: «Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно?» — в последний раз спрашивает она перетрусившего Илью Ильича и поясняет: «Я любила в тебе то, что я хотела, чтобы было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним».

Любовь Ольги действительно была придумана, она была, что называется, головной. Она началась с любопытства — так часто начинается и подлинное сердечное чувство. Но Ольга с первой встречи отнеслась к Обломову, как к книгам, которые рекомендовал ей Штольц, руководя ее развитием: он и здесь буквально «указал» ей, что в Илье дремлет ценного и что в нем просто забавного. Ольга увлеклась мечтой о воскрешении погибающей души, — и в этой, пусть честолюбивой, но бескорыстной мечте было, однако, немало и от безжалостного эгоизма юности, от не вполне осознанного искушения поработить другую душу, пересоздать ее по своему желанию и капризу, испытать сладкое ощущение власти своих еще только распускающихся и как бы играющих сил.

Ольга экспериментирует над податливым материалом и сама искренне увлекается этой любовью-игрой. Она заметно хорошеет под влюбленными взглядами Обломова. Все более длятся уединенные прогулки, не принося перемен. Томление достигает зенита, — Ольга нервничает и недоумевает, а Обломов продолжает блаженно зевать, да так иной раз, что слышно даже, как зубы стукнут. И во время рискованной вечерней прогулки, будь Илья Ильич менее щепетильным, даже в самые патетические моменты в ней бодрствует рассудок. Сквозь полубессознательное кокетство женщины, которая не прочь «помучить», нет-нет да и проглянет нечто «штольцевское». Так, выманив у Обломова очередное признание, она тут же мысленно сравнивает его с выражением лица и делает вывод, что все обстоит как надо: «поверка оказалась удовлетворительной». Но удается достигнуть немногого: Илья перестал ужинать и две недели не спит после обеда, он покорно карабкается на взгорки и тихо млеет в созерцании своего божества. И только. И, в сущности, с этого времени (а вовсе не перед разведением невских мостов) Ольга осознает свою ошибку.

Критик Писарев слишком, конечно, несправедливо реконструирует процесс прозрения героини, как следствие только ее «благоразумных опасений»: «Ведь этот Обломов, — рассуждает она, — ужасный ротозей; его могут оплести и обмануть так, что и он ухом не поведет …у меня к нему сердце лежит, да ведь страшно; ведь он по миру пустит» [42] Д. И. Писарев. Соч. в 4-х томах, т. 1 М., Гослитиздат, 1955, с. 247. . Слова несправедливо резкие, побуждения Ольги идеальнее, — но ведь ее будущий окончательный выбор делает их основательными.

Требуя от Обломова, уже решившегося на официальное объяснение с теткой, предварительно упорядочить свои дела, сначала побывать в палате, съездить в деревню, даже построить там дом, Ольга хочет разом стряхнуть с Ильи Ильича многолетний гнет неподвижности, от которого и ожирение, и одышка, и апатия. Но нетерпеливая девушка не рассчитывает той инерции косности, на которую покушается. Она не может постичь, что для нынешнего Ильи Ильича, еще только воскресающего, решиться на предложение — уже подвиг, а внезапное хозяйственное проворство при крайней к тому же запущенности имения — просто пока немыслимо. И все же она требует жертвы вперед, как гарантии обеспеченного счастья, заведомо немыслимой жертвы! Так едва открывшийся просвет плотно закрывается, разрыв предрешен: чтобы поддержать решимость Обломова, нужны были более терпеливые руки, а чтобы ее подточить, достаточно было бы и менее жестокого условия.

Ольга не вдруг полюбила Андрея. Она и не могла сделать этого «вдруг»: так все шло по «программе». Характер Ольги развит в романе очень последовательно и потому художественно убедительно. Ольга Ильинская и не могла поступить иначе, как став наконец Ольгой Сергеевной Штольц.

Знаменательна встреча в Швейцарии, когда Ольга смиренно признается другу в своих заблуждениях, а он отвечает ей формальным предложением. По выразительной силе страницы эти уступают многим другим в романе, — но в каком неожиданном повороте предстают вдруг оба «положительных героя» в их отношении к любимому ими «отрицательному»!

«Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос о том, может ли жить без него Ольга». Ольга же стыдится не столько самой любви, сколько ее предмета. Полюбить Обломова — тяжелее и постыднее греха она теперь и вообразить себе не может. Она не сомневается, что Штольц осудит ее «преступность»: еще бы, полюбить Обломова, «такой мешок»!

Но действительность опрокидывает все ожидания: Штольц, который не раз превозносит красоту и благородство души Ильи, который сам «указал» Ольге эту скрытую красоту, теперь «столбенеет» от изумления: «Обломова! Не может быть!.. Это что-нибудь другое…» Приходится наконец поверить, — и Штольц преображается, ему становится легко и весело: «Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так!» Теперь Штольц «досадует» на себя за свои неоправданные переживания, он бестрепетно по пунктам разбирает письмо Обломова. Разбор тем более ответственный, что Ольга принимает каждый поворот его, как бесспорный приговор. С аккуратной логичностью, по пунктам доказывает Штольц Ольге ее ошибку: «Его одолела ваша красота… а вас трогала… его голубиная нежность!» Теперь сам наставник повторяет слова своей ученицы.

Так под покровом сумерек на берегу швейцарского озера два благородных человека, не замечая этого, совершают предательство по отношению к своему другу, которого они искренне продолжают при этом жалеть. Освобожденная от гнета «стыда» и «преступности», Ольга и не осознает, что ее облегчение есть не только расчет со старой, выдуманной любовью, но и последнее прости, посланное всякой «мечте» и «воображению», — всему тому, от чего всю жизнь оберегал свою «ясную» дорогу ее второй избранник.

Развитие характера завершилось. В нем еще будут время от времени всплывать вопросы, вспыхивать тоска по утраченному идеалу. Но разве и у Обломова нет этой тоски? Добролюбов заметил, что из неудовлетворенности, зародившейся в душе передовой женщины, может родиться отчетливая мысль о борьбе за свободу. Словно в подтверждение этого предвидения через полгода в русскую литературу вошел образ Елены Стаховой из романа Тургенева «Накануне». Но сама Ольга Сергеевна вряд ли когда-нибудь бросит вызов силе, которая устами процветающего мужа призывает ее к «смирению»: ведь в ответ на эти его слова она «как безумная», «как вакханка» в порыве благодарности бросается ему на шею…

Художник-реалист побеждает исходную узкую схему. Сквозь иллюзорную победу «дела» над обломовским бездельем перед читателем раскрывается многообразие проявления обломовщины как такого существования вообще, которое останавливается в развитии, замыкается в себе и потому заведомо неполноценно. Сам писатель словно в недоумении указывает на это неожиданно вскрывшееся родство: «Ольга довоспиталась уже до строгого понимания жизни… Разгула диким страстям быть не могло: все было у них гармония и тишина… Снаружи и у них делалось все, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в ноля, занимались музыкой… как все, как мечтал и Обломов… Только не было дремоты, уныния у них…» Вот и оказывается, что все различие только в пресловутой дремоте, — именно то различие, о котором, загнанный в угол, с жаром говорил Обломов Штольцу: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя?»