Иван Гончаров - Обломов

Один любопытный штрих. Супруги иногда «работали вместе»; неисчерпаемыми темами «жарких споров» и бесед было у Штольцев, по прямому слову автора, решительно «все». Применительно к Андрею это и не удивительно: он ведь всегда успевал «все» делать, — правда, бог весть когда. На то он и схема. Но как ухитрялась Ольга, погруженная в хозяйственные хлопоты, овладевать многообразными знаниями? А вот как: муж «не чертил ей таблиц и чисел» и вообще прочих специальных деталей, а давал ей лишь общую «живую картину знания»; «после из памяти ее исчезали подробности», оставался общий рисунок… (Обломов, кстати, тоже не знал «чисел» — числа крестьян, размера урожая, цен на хлеб, тоже не помнил «подробностей» наук и событий, отчего память его была похожа на библиотеку, состоящую из одних разрозненных томов, хотя он мог живо рассуждать об «общей» картине.)

Судьба Ольги оказывается не очень отрадной. Позолоченная клетка штольцевского благополучия тесна для живой и ищущей души героини, — а отомкнуть ее некому. Духовная неволя — это не тот счастливый конец, который предполагался по самому первоначальному замыслу. И умный, заботливый, трудолюбивый, вполне «правильный» Андрей оказывается для Ольги в конце концов не желанным героем, а только лучшим выходом, подобно тому, как деятель Штольц для самого Гончарова.

В романе подмечена одна интересная сторона общественной психологии. Торжествующая новая, буржуазная обломовщина, комфортабельная, культурная и пока, на ранних стадиях, не дремотная, оказывается не намного демократичнее, чем старая, барская. Захар перебранивается с барином довольно независимо, и, как подметил Добролюбов, еще неизвестно, кто кем помыкает. Тот же Захар в последней сцене униженно плачется Штольцу в присутствии «литератора», внимательно его изучающего, принимая в кулак подачку. Жена Обломова, так просто, несмотря на сословные границы, державшая себя с настоящим «барином», после его смерти подобострастно целует ручки Ольге Сергеевне, а та не считает это неудобным: ведь Агафья Матвеевна — совсем простая, темная мещанка!

Казалось бы, когда Штольц убеждается, что хозяйка Обломова не только не участвовала в махинациях «братца», но и жертвовала интересами своей семьи ради его беспомощного друга, ему оставалось только преклониться перед добротой сердца самоотверженной вдовы: как-никак, он и сам выходец из низов. Но он, брезгливо озираясь, демонстрирует полное презрение к «этой женщине» («как ты пал!..» — говорит он Илье. «Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость — фи!..»). Ранее Обломов, не зная о сцене признания в Швейцарии, о «сердечном трауре», «трауре приличия» по первой любви, наскоро выдержанном будущими супругами, горячо, от души радуется женитьбе и счастью друга. Теперь Андрей с типичной бестактностью дельца новой формации (впрок пошло также и «жадное» наблюдение за повадками обитателей «замка») оскорбляет друга в его собственном доме. А Обломов, уже ни к какому воскрешению давно не способный, на вопрос: «что она тебе?» — твердо отвечает: «Жена!.. А этот ребенок — мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе!» Накануне удара, безвозвратно обреченный смерти, Обломов, может быть, первый раз в жизни ведет себя по-настоящему мужественно.

Андрей зовет его «бежать» из «грязи», из этого «омута» в мир «равных» ему духовно людей, но теперь, в свете всех последних перипетий, самые правильные слова Штольца о «падении» и «гибели» Обломова звучат двусмысленно. Читатель уже знает, что это за прекрасный новый мир, который сулит Штольц, и слова о «равенстве» обретают иронический смысл: да, равны… если не но образу, то по обломовскому идеалу жизни.

В конце концов опечаленные Штольцы отправляются в своей карете в собственную приморскую виллу, а Обломов остается в «омуте», погружаясь в вечный сон. И все-таки что-то притягивает наши симпатии к тихому домику на Выборгской стороне. Здесь целые годы изо дня в день совершается невидимый подвиг любви, без оглядки на самолюбие и программы спасения.

В последобролюбовской критике высказывалось мнение, будто бы вдова Пшеницына сыграла роковую роль в судьбе героя, доконав его своей мещанской тупостью, кулебяками и вообще теми условиями сытого покоя, которые как бы имитировали далекую Обломовку. Конечно, это не так. Обломова обрекло то привитое социальными условиями «неумение жить», которое, по напоминанию Штольца, началось еще с неумения надевать чулки. Не будь забот Агафьи Матвеевны, Обломов умер бы еще раньше, на руках опустившегося Захара, всеми заброшенный и забытый. «Эта женщина» не спасла его — и не погубила. Для одного человека она создала только подобие счастья по размерам оставшихся в нем жизненных сил; она дала Обломову возможность умереть в той тишине, из-за которой он так упорно враждовал с живой жизнью.

Но для многих людей образ Агафьи Матвеевны явился открытием щедрости души простой русской женщины, открытием тем более убедительным, что в образе этом решительно ничего нет «идеального» в дурном смысле, то есть тенденциозно выдуманного и взвинченного. К ней менее всего мог бы быть обращен упрек, столь уместный применительно к образам, подобным Штольцу: «тенденции в лицах». Вдова Пшеницына — именно лицо, рельефно «поднятый» человеческий образ. Ее ограниченность, духовная неразвитость обнаруживаются сразу же чуть ли не в шаржированном виде в первом разговоре с Обломовым, ожидающим «братца». И самая привязанность к квартиранту зарождается в ней с безукоризненной естественностью, из той почтительной жалости (которую было бы обидно назвать «бабьей») к не по-барски мягкому, простому и не приспособленному к жизни барину. Отношения Пшеницыной к Илье Ильичу обрисованы художником с такой впечатляющей достоверностью, что в сравнение с этими страницами могут идти только сцены пререканий Захара с Обломовым и Анисьей, картины послеобеденного сна в Обломовке или, наконец, до материальности наглядный облик «братца» с «их» дрожащим средним пальцем, который «они» («братец») проворно прячут в рукав…

В образе жены Обломова Гончаров не стремится дать пример какого-либо типа общественного или бытового поведения. Он находит в «низовой» жизни подлинное сокровище, «всматривается», по выражению самого же писателя, в его реальные проявления и располагает их перед глазами читателя. Оттого детальнейшие описания быта, целая вереница запечатленных поз, жестов, бакалейных и иных названий, портретов вещей (которую иногда сравнивают с фламандской школой) не утомляют; они создают особый мир реальности, убеждающий, как сама жизнь. Входя в этот мир, начиная только осваиваться в кругу мелких забот и интересов домика на Выборгской окраине, находишься очень далеко от мысли о каком-либо подвиге самоотвержения и тому подобном. Но зато, вжившись в этот мир вместе с писателем, нельзя не унести уверенного отрадного чувства подлинности того достояния, которое принадлежит человеку, уже воспринятому вне сословий.