Виктор Гюго - Ган Исландец

— Увѣряю тебя, мой возлюбленный, тебя обманули, сказавъ, что это обыкновенный смертный. Орденеръ, ты долженъ больше вѣрить мнѣ, ты знаешь, что я не стану тебя обманывать. Тысячу разъ пытались бороться съ нимъ, и онъ уничтожалъ цѣлые батальоны. О! Какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобы тебѣ сказали это другіе, ты повѣрилъ бы имъ и не пошелъ бы.

Просьбы бѣдной Этели, безъ сомнѣнія, поколебали бы отважную рѣшимость Орденера, если бы она не была принята безповоротно. Отчаянныя слова, вырвавшіяся наканунѣ у Шумахера, пришли ему на память и еще болѣе укрѣпили его рѣшимость.

— Дорогая Этель, я могъ бы сказать вамъ, что не поѣду и, тѣмъ не менѣе, исполнилъ бы мое намѣреніе. Но я никогда не стану обманывать васъ даже для того, чтобы успокоить. Повторяю, я ни минуты не долженъ колебаться въ выборѣ между вашими слезами и вашимъ благомъ. Дѣло идетъ о вашей будущности, вашемъ счастье, вашей жизни, быть можетъ, о твоей жизни, дорогая Этель…

Онъ нѣжно прижалъ ее къ своей груди.

— Но что это значитъ для меня? — возразила Этель со слезами на глазахъ. — Дорогой мой Орденеръ, радость моя, ты знаешь, что ты составляешь для меня все, не накликай на насъ ужасныхъ, неизбѣжныхъ бѣдствій изъ-за несчастій пустыхъ и сомнительныхъ. Что значитъ для меня счастье, жизнь?…

— Этель, дѣло идетъ также о жизни вашего отца.

Она вырвалась изъ его объятій.

— Моего отца? — повторила она упавшимъ голосомъ и блѣднѣя.

— Да. Этель, этотъ разбойникъ, подкупленный, безъ сомнѣнія врагами графа Гриффенфельда, захватилъ бумаги, потеря которыхъ грозитъ жизни вашего отца и безъ того уже столь ненавистнаго его врагамъ. Я намѣренъ отнять эти бумаги, а съ ними и жизнь у этого разбойника.

Нѣсколько минутъ блѣдная Этель не могла выговорить слова. Она больше не плакала; ея грудь высоко вздымалась отъ глубокихъ дыханій, она смотрѣла на землю мрачнымъ, безучастнымъ взоромъ, какимъ смотритъ осужденный на казнь въ минуту, когда топоръ занесенъ надъ его головой.

— Моего отца! — прошептала она.

Медленно переведя взоръ свой на Орденера, она сказала:

— То, что ты замышляешь, не принесетъ пользы; но поступай, какъ приказываетъ тебѣ твой долгъ.

Орденеръ прижалъ ее къ своей груди.

— О, благородная дѣвушка, пусть сердца наши бьются вмѣстѣ. Великодушный другъ! Я скоро вернусь къ тебѣ. Ты будешь моей; я хочу спасти твоего отца, чтобы заслужить отъ него названіе сына. Этель, возлюбленная Этель!..

Кто въ состояніи изобразить то, что творится въ благородномъ сердцѣ, чувствующемъ, что оно понято другимъ, столь же благороднымъ? И если любовь неразрывными узами скрѣпляетъ эти двѣ великихъ души, кто можетъ описать ихъ невыразимое наслажденіе? Кажется, соединившись въ это краткое мгновеніе, онѣ испытываютъ все счастье, всѣ радости бытія, увѣнчаннаго прелестью великодушной жертвы.

— Иди, мой Орденеръ, и если ты не вернешься, безнадежная тоска убиваетъ. У меня останется это горькое утѣшеніе.

Оба поднялись. Взявъ подъ руку Этель, Орденеръ молча направился по извилистымъ аллеямъ мрачнаго сада.

Печально дошли они до двери башни, служившей выходомъ, и тутъ Этель, вынувъ маленькія золотыя ножницы, отрѣзала прядь своихъ прекрасныхъ черныхъ волосъ.

— Возьми ее, Орденеръ; пусть она сопровождаетъ тебя, пусть будетъ счастливѣе меня.

Орденеръ благоговѣйно прижалъ къ губамъ этотъ подарокъ своей возлюбленной.

Этель продолжала:

— Думай обо мнѣ, Орденеръ, я же стану молиться за тебя. Моя молитва, быть можетъ, будетъ столь же могущественна предъ Богомъ, какъ твое оружіе надъ демономъ.

Орденеръ сталъ на колѣни передъ этимъ ангеломъ. Его сердце было черезчуръ полно чувствъ, чтобы онъ могъ выговорить слово. Нѣсколько минутъ сердца ихъ бились одно подлѣ другаго. Въ минуту, можетъ быть, вѣчной разлуки Орденеръ съ печальнымъ восторгомъ наслаждался счастьемъ обнявъ еще разъ свою дорогую Этель. Наконецъ, запечатлѣвъ на блѣдномъ лбу молодой дѣвушки цѣломудренный долгій поцѣлуй, онъ поспѣшно бросился подъ темные своды винтовой лѣстницы, услышавъ въ послѣдній разъ это грустное и сладостное «прости»!

Послѣ безсонно проведенной ночи, графиня Алефельдъ встала и полулежа на софѣ, размышляла о горькихъ плодахъ порочной страсти, преступленіи, которое подтачиваетъ жизнь наслажденіями безъ счастья, горемъ безъ утѣшенія.

Она думала о Мусдемонѣ, который нѣкогда рисовался въ ея воображеніи столь обольстительнымъ и столь отвратительнымъ теперь, когда она поняла его, когда узнала душу, скрываемую тѣломъ. Несчастная плакала не о томъ, что обманулась, но о томъ, что не могла болѣе обманывать себя; плакала отъ сожалѣнія, а не раскаянія, и слезы не облегчали ее.

Въ эту минуту дверь отворилась. Она поспѣшно отерла глаза и съ раздраженіемъ обернулась, такъ какъ никого не велѣла пускать къ себѣ. При видѣ Мусдемона, гнѣвъ ея смѣнился ужасомъ, который смягчился, когда она примѣтила съ нимъ своего сына Фредерика.

— Матушка! — вскричалъ поручикъ: — Какимъ образомъ вы здѣсь? Я думалъ, что вы въ Бергенѣ. Развѣ нашихъ прекрасныхъ дамъ снова обуяла страсть къ путешествіямъ?

Графиня заключила Фредерика въ свои объятія, на которыя, какъ всѣ избалованныя дѣти, онъ отвѣчалъ доволъно холодно. Быть можетъ, это было наиболѣе чувствительнымъ наказаніемъ для этой несчастной. Фредерикъ былъ ея любимое дѣтище, единственное существо въ мірѣ, къ которому она питала безкорыстную привязанность. Часто въ падшей женщинѣ, въ которой заглохли всѣ чувства супруги, сохраняется еще нѣчто материнское.

— Я вижу, сынъ мой, что, узнавъ о моемъ присутствіи въ Дронтгеймѣ, вы поспѣшили увидѣться со мною.

— О! Совсѣмъ нѣтъ. Мнѣ наскучила крѣпость и я прибылъ въ городъ, гдѣ встрѣтилъ Мусдемона, который привелъ меня сюда.

Бѣдная мать глубоко вздохнула.

— Кстати, матушка, — продолжалъ Фредерикъ: — я радъ, что увидѣлся съ вами. Скажите, въ модѣ ли еще банты изъ розовыхъ лентъ у подола камзола? Привезли-ли вы мнѣ флаконъ съ «Масломъ Молодости», которое бѣлитъ кожу? Вы, конечно, не забыли захватить съ собой послѣдній переводный романъ, галуны чистаго золота, которые я просилъ у васъ для моего дорожнаго плаща огненнаго цвѣта, маленькія гребенки, которыя употребляются теперь въ прическѣ для поддержки буклей…

Несчастная женщина привезла сыну только свою любовь.

— Дорогой сынъ, я была больна, мои страданія помѣшали мнѣ позаботиться о твоихъ прихотяхъ.

— Вы были больны, матушка? Ну, а теперь вы себя лучше чувствуете?.. Кстати, какъ поживаетъ стая моихъ нормандскихъ псовъ? Готовъ побиться объ закладъ, что мою обезьяну не купаютъ каждый вечеръ въ розовой водѣ, и навѣрно, вернувшись, я найду моего бильбаоскаго попугая мертвымъ… Безъ меня некому позаботиться о моихъ животныхъ.