Виктор Гюго - Ган Исландец

«3-е Ганъ Исландецъ виновенъ во всѣхъ возводимыхъ на него преступленіяхъ».

«4-е Орденеръ Гульденлью виновенъ въ государственной измѣнѣ и оскорбленіи его величества».

Синдикъ остановился на минуту, чтобы перевести духъ. Орденеръ устремилъ на него взоръ, полный небесной радости.

— Иванъ Шумахеръ, — продолжалъ синдикъ: — судъ освобождаетъ васъ и отсылаетъ обратно въ ваше заключеніе.

«Кенниболъ, Джонасъ и Норбитъ, судъ смягчилъ заслуженное вами наказаніе, приговоривъ васъ къ пожизненному заточенію и денежной пенѣ по тысячи королевскихъ экю съ каждаго».

«Ганъ, уроженецъ Клипстадура, убійца и поджигатель, сегодня же вечеромъ ты будешь отведенъ на Мункгольмскую площадь и тамъ повѣшенъ».

«Орденеръ Гульденлью, васъ, какъ измѣнника, лишивъ сперва предъ трибуналомъ вашихъ титуловъ, сегодня же вечеромъ съ факеломъ въ рукѣ отведутъ на ту же площадь, отрубятъ голову, тѣло сожгутъ, пепелъ развѣютъ по вѣтру, а голову выставятъ на позоръ».

«Теперь всѣ должны оставить залу суда. Таковъ приговоръ, произнесенный отъ имени короля».

Едва главный синдикъ окончилъ свое мрачное чтеніе, страшный крикъ огласилъ своды залы. Этотъ крикъ сильнѣе смертнаго приговора оледенилъ душу присутствовавшихъ; отъ этого крика помертвѣло дотолѣ спокойное, улыбающееся лицо Орденера.

И такъ, дѣло сдѣлано: скоро все исполнится или лучше сказать все уже исполнилось. Онъ спасъ отца своей возлюбленной, спасъ ее самое, сохранивъ опору въ родителѣ. Благородный замыселъ юноши для спасенія жизни Шумахера увѣнчался успѣхомъ, все прочее не имѣетъ никакого значенія, остается лишь умереть.

Пусть тѣ, кто считалъ его виновнымъ или безумнымъ, теперь судятъ этого великодушнаго Орденера, какъ онъ самъ себя судитъ въ душѣ съ благоговѣйнымъ восторгомъ. Онъ вступилъ въ ряды мятежниковъ съ тою мыслью, что если не удастся ему воспрепятствовать преступному заговору Шумахера, то по крайней мѣре можно избавить его отъ наказанія, призвавъ его на свою голову.

— Ахъ! — размышлялъ онъ самъ съ собою: — Очевидно Шумахеръ виновенъ; но преступленіе человѣка, измученнаго заточеніемъ и несчастіями, извинительно. Онъ хочетъ только свободы и пытается даже мятежомъ добиться ея. А что станетъ съ моею Этелью, если у ней отнимутъ отца, если эшафотъ навсегда разлучитъ ее съ нимъ, если новый позоръ отравитъ ея существованiе? Что станетъ съ ней безпомощной, безъ поддержки, одинокой въ тюрьмѣ, или брошенной въ непріязненный міръ.

Эта мысль заставила Орденера рѣшиться на самопожертвованіе; и онъ съ радостью готовился къ нему, потому что для любящаго существа величайшее благо — посвятить жизнь — не говорю за жизнь — но за одну улыбку, за одну слезу любимаго существа.

И вотъ онъ взятъ среди бунтовщиковъ, приведенъ къ судьямъ, собравшимся произнести приговоръ надъ Шумахеромъ; благородно наклеветалъ на себя, осужденъ, скоро будетъ жестоко и позорно казненъ, оставитъ по себѣ позорную память; — но все это нисколько не волнуетъ этой благородной души. Онъ спасъ отца своей Этели.

Въ оковахъ брошенъ онъ теперь въ сырую тюрьму, куда свѣтъ и воздухъ съ трудомъ проникаютъ чрезъ мрачныя отдушины. Подлѣ него послѣдняя пища его жизни, черный хлѣбъ и кружка воды. Желѣзная цѣпь давитъ ему шею, руки и ноги изнемогаютъ подъ тяжестью оковъ. Каждый протекшій часъ уноситъ у него болѣе жизни, чѣмъ у другихъ цѣлый годъ. Орденеръ погрузился въ сладостную задумчивость.

— Можетъ быть послѣ смерти не всѣ забудутъ меня, по крайней мѣрѣ хоть одно сердце останется вѣрно моей памяти. Быть можетъ она прольетъ слезу за мою кровь, быть можетъ посвятитъ мигъ скорби тому, кто пожертвовалъ за нее жизнью. Быть можетъ въ дѣвственныхъ сновидѣніяхъ хоть изрѣдка станетъ посѣщать ее смутный образъ друга. Кто знаетъ, что ждетъ насъ за гробомъ? Кто знаетъ, быть можетъ души, освободившись отъ тѣлесной тюрьмы, могутъ иногда слетать и бодрствовать надъ любимымъ существомъ, могутъ имѣть таинственное общеніе съ земными узниками и приносить имъ невидимо какую-нибудь ангельскую добродѣтель, или небесную благодать.

Однако и горькія мысли примѣшивались къ его утѣшительнымъ мечтамъ. Ненависть, которую Шумахеръ выказалъ къ нему въ ту именно минуту, когда онъ жертвовалъ собою, камнемъ давила его сердце. Раздирающій крикъ, который услышалъ онъ вмѣстѣ со своимъ смертнымъ приговоромъ, потрясъ, его до глубины души: во всей аудиторіи онъ одинъ узналъ этотъ голосъ, понялъ это невыразимое отчаяніе. Неужели онъ не увидитъ болѣе свою Этель? Неужели въ послѣднія минуты жизни, проводимыя съ нею въ одной тюрьмѣ, онъ не почувствуетъ еще разъ пожатія ея нѣжной руки, не услышитъ сладостнаго голоса той, за которую готовился умереть?

Онъ погрузился въ ту смутную, печальную задумчивость, которая для ума тоже, что сонъ для тѣла, какъ вдругъ хриплый визгъ старыхъ ржавыхъ запоровъ поразилъ его слухъ, витавшій въ высшихъ сферахъ, ждавшихъ его.

Скрипя на петляхъ отворилась тяжелая желѣзная дверь тюрьмы. Молодой осужденный поднялся спокойный, почти радостный, думая, что палачъ пришелъ за нимъ, и уже собирался разстаться съ своей тѣлесной натурой, какъ съ плащомъ, который сбросилъ къ своимъ ногамъ.

Онъ обернулся въ своемъ ожиданіи. Подобно лучезарному видѣнію явился на порогѣ тюрьмы бѣлый призракъ. Орденеръ не вѣрилъ своимъ глазамъ, не зналъ, гдѣ онъ, на землѣ, или уже на небѣ. Передъ нимъ была она, его несравненная Этель.

Молодая дѣвушка упала въ объятія Орденера, орошала руки его слезами, отирая ихъ длинными черными косами своихъ густыхъ волосъ. Цѣлуя его оковы, прижимая свои чистыя уста къ позорному желѣзу, она не вымолвила ни слова, но все сердце ея вылилось бы въ первомъ словѣ, которое бы произнесла она сквозь рыданія.

Орденеръ испытывалъ неизъяснимое небесное блаженство, дотолѣ невѣдомое для него. Когда онъ нѣжно прижималъ къ своей груди Этель, всѣ силы земныя и адскія не могли бы въ ту минуту разнять его объятій. Сознаніе близкой смерти придавало его восторженному упоению какую-то торжественность; онъ обнималъ свою возлюбленную, какъ будто уже соединился съ нею навѣки.

Онъ не спрашивалъ, какимъ образомъ этотъ ангелъ могъ проникнуть къ нему. Она была съ нимъ, могъ ли онъ думать о чемъ нибудь другомъ? Впрочемъ, это нисколько не удивляло его. Онъ не задавался вопросомъ, какъ слабая, одинокая, оставленная всѣми дѣвушка сумѣла сквозь тройные запоры, сквозь тройную стражу проникнуть изъ своей темницы въ темницу своего возлюбленнаго; это казалось ему такъ просто, самъ по себѣ зналъ онъ, какимъ могуществомъ обладаетъ любовь.

Зачѣмъ разговаривать голосомъ, когда души безъ словъ понимаютъ другъ друга? Почему не позволить тѣлу молчаливо прислушиваться къ таинственному языку чувствъ? Оба молчали, потому что есть ощущенія, которыя можно выразить только молча.