Николай Лейкин - В царстве глины и огня

— Ты дѣвушка будешь, что-ли?

— Дѣвушка, дѣвушка, милыя. Трое насъ дочерей у тятеньки, такъ тятенька двоихъ по паспорту отпускаетъ. Сестра въ Питерѣ на извозчичьемъ дворѣ въ маткахъ живетъ, а я по веснѣ въ полольщицахъ на огороды ходила, а потомъ вотъ сюда на заводъ пристала. Пристала и попала въ бѣду. Истинная бѣда! А что дальше будетъ — я ума не приложу. Вѣдь этотъ Панфилъ каждую копѣйку у меня послѣ этого отнять можетъ.

— А ты не давай, научаетъ пожилая чернобровая женщина въ коричневомъ платкѣ на головѣ.

— Да какъ тутъ не отдашь-то? Вотъ и не отдавала, а видите, какое сейчасъ происшествіе было.

— На другой-бы заводъ тебѣ перейти, что-ли? совѣтуетъ рябая рыжая женщина…

— А книжка-то расчетная? Въ расчетной книжкѣ прямо сказано, чтобы до Александрова дня я на здѣшнемъ заводѣ работала. Не отпустятъ, расчета не дадутъ, судиться будутъ, — отвѣчаетъ баба.

— Попроси приказчика, поклонись ему. Авось освободитъ, а ты на другой заводъ. А то что-жъ это такое, коли съ человѣкомъ сладу нѣтъ!

— Совсѣмъ сладу нѣтъ. Ужасти какой человѣкъ пронзительный! Вотъ ужъ правду хохолъ. И всѣ, говорятъ, они, хохлы, таковы.

— Ежели приказчикъ и освободитъ съ этого завода, то все она себѣ на другомъ заводѣ теперь мѣста не найдетъ. Не возьмутъ. Куда теперь съ порядовщицами-то?.. Работы на заводахъ скоро окончатся. Вѣдь ужъ люди говорятъ, первый Спасъ на дворѣ, обсуждаетъ положеніе товарки третья женщина.

— Не возьмутъ, не возьмутъ. И то не возьмутъ, соглашается рябая женщина. — Гдѣ теперь на заводъ взять новаго человѣка!

— Грѣхи! Совсѣмъ грѣхи! вздыхаетъ баба. — Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятенькѣ выслалъ. Мнѣ пуще всего паспортъ, чтобъ послѣ Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мѣста одна дѣвушка въ мамкахъ жила, такъ цѣлое приданое послѣ ребенка себѣ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одѣяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мнѣ хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вѣдь у меня, душенька, никакой одежонки нѣтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нѣтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.

— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.

А у воротъ завода попрежнему гудѣла гармонія, наигрывая «Чижика», попрежнему четыре женскія пары выплясывали французскую кадриль, а въ сторонѣ отъ нкхъ, подъ ту-же музыку, три пьяные мужика, притаптывая ногами, выдѣлывали «дробь» русскаго казачка.

Поодаль на землѣ лежалъ какой-то совсѣмъ уже пьяный рабочій, барахтался и съ какимъ-то стономъ кричалъ «караулъ», хотя его никто и не думалъ трогать.

Къ вечеру шумъ около кирпичнаго завода еще болѣе усилился. Пьяныхъ все прибывало и прибывало; гармоніи гудѣли уже такъ, что ничего не выходило. Пьяная пѣсня раздавалась уже въ десяткѣ мѣстъ. Пѣли въ одиночку и никто никого не слушалъ. Голоса осипли. Ругань висѣла въ воздухѣ. Ругались и женщины, откинувъ всякую стыдливость. Кадриль все еще продолжалась. Пары вертѣлись, какъ куколки на шарманкѣ, хотя уже были далеко нетверды на ногахъ. Въ 8 часовъ прозвонили на заводѣ къ ужину, но къ ужину немногіе явились. Водка отшибла апетитъ. Многіе изъ относительно трезвыхъ ради праздничнаго дня позаправились уже въ трактирѣ ситникомъ съ колбасой или ветчинону ситнымъ пирогомъ съ рисомъ, купленнымъ въ лавочкѣ и ихъ ужъ не тянуло къ артельному котлу щей изъ ржавой солонины и къ солодовому хлѣбу. Въ полномъ составѣ пришла ужинать только смѣна рабочихъ отъ обжигательной печи или отъ «берлинки», какъ ее называютъ. Печь работаетъ и день, и ночь и въ будни, и въ праздникъ. Жерла ея или камеры, гдѣ «сидитъ» обжигаемый кирпичъ, потухаютъ только тогда, когда кирпичъ обожженъ, но онѣ потухаютъ по очереди, и всегда какая-нибудь камера пылаетъ скрытымъ подъ чугунными вьюшками огненнымъ адомъ, всегда дымится легкимъ дымкомъ высокая, упирающаяся въ небо, красная кирпичная труба обжигательной печи. Около этой печи всегда нѣсколько человѣкъ рабочихъ, работающихъ по смѣнѣ. Тутъ всегда обжигало, всегда пять-шесть человѣкъ, подвозящихъ на тачкахъ дрова. Рабочіе отъ печи явились, однако, къ ужину далеко послѣ звонка. Назначенные на смѣну ихъ другіе рабочіе приходили къ печи поодиночкѣ и задержали ихъ на работѣ. Какъ ни старался прикащикъ завода сохранить эту ночную смѣну рабочихъ трезвыми, ему это удалось только въ слабой степени. Ночная смѣна была полупьяна. Обжигало, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, съ маленькой бѣлокурой бородкой, съ серебряной серьгой въ ухѣ, въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ, въ кожанномъ картузѣ и въ красной кумачевой рубахѣ, запрятанной въ брюки, выругался, что долго не шли ихъ смѣнять, и сдалъ свой постъ старику-обжигалѣ, пришедшему медленно къ печи, шагъ за шагомъ, и курящему трубку-носогрѣйку. Старикъ, разумѣется, не остался въ долгу и въ свою очередь выругался. Старикъ-обжигало одѣтъ былъ также, какъ и молодой обжигало, съ тою только разницею, что на немъ поверхъ рубахи была надѣта ветхая кожанная куртка, которую онъ тотчасъ-же и сбросилъ съ себя, какъ пришелъ подъ печной шатеръ и взобрался на камеры.

Смѣна свершилась. Молодой обжигало накинулъ на плечи пиджакъ и вышелъ изъ-подъ печнаго шатра. Лицо его было красно и покрыто пятнами печной сажи и копоти, потъ съ него лилъ градомъ, рубашка была мокра. Выйдя за шатеръ, онъ остановился и потянулъ въ себя полной грудью свѣжій воздухъ, досталъ изъ кармана платокъ и сталъ отирать имъ лицо. На обжигалу вѣяло пріятнымъ вечернимъ холодкомъ. Онъ то и дѣло потрясалъ на груди рубаху, стараясь ее высушить. Постоявъ немного и отдышавшись свѣжимъ воздухомъ, онъ закурилъ папироску и тихо направился къ жилымъ постройкамъ завода. Вечеръ былъ прелестный. Рѣка была гладка какъ стекло. Большимъ красно-золотымъ шаромъ садилось солнце за рѣкой, опускаясь за деревья и покосившіяся ветхія избы. Около жилыхъ заводскихъ построекъ, у воротъ все еще шло пьяное праздничное ликованье. Свѣжему трезвому человѣку показалось оно какимъ-то адомъ, хотя онъ уже и привыкъ къ этой обстановкѣ и шелъ отъ огненнаго ада. Пьяныхъ все еще прибывало. Шатаясь брели они изъ трактира домой, пропивъ всѣ имѣвшіяся у нихъ деньги. Нѣкоторыхъ пьяныхъ вели и тащили менѣе пьяные товарищи. Были и такіе, которые, не будучи въ состояніи идти, упали и спали въ сторонѣ отъ дороги: Въ одной изъ группъ возвращавшихся домой пьяныхъ рабочихъ слышался восторженный возгласъ: