Николай Лейкин - В царстве глины и огня

— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?

— Да вѣдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володѣй добромъ.

— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мнѣ-то лѣзешь?

— Да не беретъ. «Не имѣю, говоритъ, собственной правы».

— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.

— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.

— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.

Оборванный мужикъ уныло крякнулъ и отошелъ отъ Леонтія.

На столѣ у Леонтія явилось пиво. За пивомъ Леонтій расчувствовался и опять началъ о Дунькѣ.

— Дѣвка-то ужъ очень хороша. Она съ душкомъ: чуть что не по ней — сейчасъ шаршавится, но за то работящая. И, Боже мой, какая работящая! Золото, а не дѣвка.

— А вотъ погляди, за обжигалу выдетъ — и руки сложитъ, замѣтилъ Мухоморъ.

— Изъ себя серьезенъ. За такого серьезнаго одра выдти, такъ надо-же за это покуражиться. И неужто, Матрешенька, она со мной не попрощается честь-честью? обратился Леонтій къ Матрешкѣ. — Вѣдь ужъ кажется…

— И думать не смѣй!

— А вы уговорите. Вѣдь тоже лѣто-то душа въ душу мы съ ней прожили. А путанья-то что было! Страхъ… Расходимся честь-честью, такъ чего ей! Вѣдь не скоты безчувственные. Вотъ кабы я ей какую-нибудь встряску задалъ, а то я, окромя учтивости, ничего…

— А на берегу-то встрѣтился, да пьяный ее силкомъ въ трактиръ тащилъ? Нѣшто не помнишь? Тогда мы насилу ее отъ тебя оттащили.

— И все-таки безъ всякаго безобразія.

— Врешь. По затылку хватилъ.

— Ужъ и по затылку! Развѣ только задѣлъ малость… Не таковская она дѣвка, чтобы ее по затылку. Она сама сдачи дастъ.

— Прямо по затылку. Вѣдь я тутъ-же была.

— Ну, это я любя. Вы все-таки, Матрешенька., попросите ее, чтобъ она по настоящему со мной простилась.

— Да ты никакъ съума спятилъ! Обжигало ей приданое сдѣлалъ, всю до капли одѣлъ, а она пойдетъ къ своему старому душенькѣ прощаться! Она боится тебя даже. Просила меня работать съ ней вмѣстѣ, чтобъ не быть одной.

— Да что я звѣрь лютый, что-ли, чтобъ меня бояться!..

— Не звѣрь, а нахальникъ, а она себя теперь для обжигалы соблюдаетъ. Храни Богъ, обжигало узнаетъ.

— Да не узнаетъ. Мы тайкомъ… Вѣдь я честь честью… Уговори-ка ее, Матрешенька, чтобъ она. завтра вечеркомъ на зады къ старой мельницѣ пришла проститься. Обжигало будетъ въ это время на камерахъ.

— И не проси. Что я за пособница путанью!

— Я, Матрешенька, платочкомъ тебѣ поклонился-бы за это, только попроси и уговори, не унимался Леонтій. — Ужъ больно мнѣ не хочется свиньей-то уѣхать отъ старой подруги! Обжигало не узнаетъ. Попрощаемся честь-честью — и ужъ тогда на вѣкъ…

Леонтій наклонился къ Матрешкѣ, обнялъ ее и глядя ей въ глаза, спрашивалъ^

— Поговоришь съ ней? Опросишь? Уговоришь? Да?

Матрешка лукаво улыбнулась и отвѣчала:

— Пожалуй, я скажу Дунькѣ, а только напередъ, знаю, что изъ этого никакого толку не будетъ.

Леонтій спросилъ еще пива.

Въ воскресенье утромъ на кирпичномъ заводѣ было особенное движеніе. Разсчитанные въ субботу вечеромъ до тридцати человѣкъ рабочихъ, у которыхъ ряда была только до Успеньева дня, собирались ѣхать къ себѣ домой во деревнямъ. На дворѣ и на берегу около завода суетились мужчины и женщины. Кто встряхивалъ солому и сѣно изъ мѣшковъ, служившихъ постелями въ теченіи лѣта, кто увязывалъ въ котомки и укладывалъ въ сундуки разную незатѣйливую носильную ветошь и мелкій домашній скарбъ. Котомки образовывались изъ тѣхъ-же мѣшковъ, которые освобождались отъ набивки. Мѣшки, у рабочихъ были свои собственные, а солома и сѣно для набивки полагались хозяйскія. Нѣкоторые изъ запасливыхъ, явившіеся на заводъ съ кой-кими предметами хозяйства, привязывали къ котомкамъ закоптѣлые желѣзные чайники, котелки. Былъ всего только восьмой часъ утра, но, не взирая на это, большинство мужчинъ и женщинъ были уже полупьяны. Всѣ переругивались другъ съ другомъ — кто изъ-за обрывка веревки, которымъ связывался или привязывался мелкій скарбъ, приготовляемый въ дорогу, кто изъ-за какого-нибудь вытащеннаго изъ стѣны гвоздя, на которомъ висѣла надъ койкой носильная ветошь. Шли какіе-то счеты изъ-за взятаго когда-то въ долгъ на похмельную выпивку гривенника или пятіалтыннаго и не отданнаго. Одинъ наступалъ на горло и требовалъ долгъ, другой увѣрялъ, что онъ отдалъ. Доходило и до драки. Слышались возгласы въ родѣ:

— Такъ подавись этимъ гривенникомъ, воръ проклятый! Пусть онъ тебѣ къ гробу на свѣчку пригодится, чортъ паршивый!

Пропившіеся за лѣто рабочіе, которымъ не хватало денегъ даже на отправку въ деревню, продавали остающимся еще до Александрова дня товарищамъ все, что можно продать — запасную рубаху, шейный платокъ, жилетку, промѣнивали сапоги на опорки, получая за это приплату. Всѣ торопились на пароходъ или на желѣзную дорогу. Среди этой толпы бродилъ и Глѣбъ Кириловичъ, только-что смѣнившійся отъ печныхъ камеръ. Лицо его было блѣдно и помято, кружилась голова отъ вчерашней непривычной выпивки, походка была нетвердая. Онъ искалъ глазами Дуньку или Леонтія, но ни той, ни другаго не было. Не видать было и Матрешки. Глѣбу Кириловичу, какъ денежному человѣку, со всѣхъ сторонъ предлагали купить что-нибудь, но онъ отъ покупокъ отказывался. Совсѣмъ ужъ пьяная Варвара, тоже отправлявшаяся въ деревню, совала ему въ руки стеклянную сахарницу съ крышкой, прося купить за двугривенный.

— Ей-ей, сама сорокъ копѣекъ дала… Вещь не порченная, а тебѣ, жениться-то ежели задумалъ, такъ куда какъ хорошо по хозяйству пригодится! говорила она.

Глѣбъ Кириловичъ хотѣлъ купить сахарницу, принялся было ее разсматривать, но, вспомнивъ разсказъ Матрешки про Дуньку, махнулъ рукой и раздраженно сказалъ:

— Не надо мнѣ, ничего не надо!

Онъ спросилъ кой-кого про Дуньку. Двѣ бабы отвѣчали ему, что Дунька пошла съ Матрешкой за грибами.

— Однѣ пошли? Никто изъ мужиковъ съ ними вмѣстѣ не отправился? задалъ бабамъ вопросъ Глѣбъ. Кириловичъ, стараясь казаться какъ можно спокойнѣе.

— Никто, никто. Онѣ сейчасъ только и пошли-то.

— А куда онѣ пошли? Въ какую сторону? допытывался онъ.

— Да въ Вавиловскій лѣсъ. Вѣдь у насъ одно мѣсто, куда ходятъ за грибами.

Глѣбъ Кириловичъ подумалъ и, подмываемый подозрѣніями и ревностью, самъ отправился въ Вавиловскій лѣсъ.

«А можетъ быть, и Леонтій съ ними? Надо послѣдить. Почемъ знать? Бабы и проглядѣть могли», мелькало у него въ головѣ, и при этой мысли сердце его болѣзненно сжималось.

Сначала онъ шелъ по мелкой ольховой заросли, выросшей послѣ срубленнаго крупнаго лѣса. Виднѣлись пни. Трава была сыра отъ росы. Августовское солнце хоть и свѣтило ярко, но высушить ее еще не могло. Впереди его, прижавъ уши, зигзагами пробѣжалъ заяцъ между пней. Вдали на болотѣ кричалъ куликъ. Усталость томила Глѣба Кириловича. Онъ присѣлъ на пень и вынулъ изъ кармана конвертъ съ полученными вчера по почтѣ изъ фотографіи изъ Петербурга двумя карточками, на которыхъ Дунька была снявшись вмѣстѣ съ нимъ. Вынувъ изъ конверта одну карточку, онъ долго смотрѣлъ на нее и любовался Дунькой