Евгения Марлитт - В доме Шиллинга

— Замолчи! — или я задушу тебя своими собственными руками, — сказалъ онъ сдавленнымъ голосомъ и замахалъ сжатыми кулаками около самаго ея лица. — Неужели ты думаешь, что я, испугавшись какихъ-то бабьихъ сплетенъ, уступлю тебѣ? что я изъ-за этой безсмысленной болтовни свяжу узелокъ и удалюсь съ своимъ сыномъ изъ дома, чтобы уступить мѣсто тебѣ съ твоимъ отродьемъ?… Я знаю этотъ тайникъ, — онъ указалъ на щель, — но кто же докажетъ, что я тамъ былъ.

Онъ насмѣшливо улыбнулся и однимъ прыжкомъ очутился на лѣстницѣ, ведшей на галлерею. Отпереть шкафъ, запустить руку въ глубину и, надавивъ пружинку, безшумно и плотно сомкнуть стѣну было для него дѣломъ одной секунды.

Маіорша съ ужасомъ подумала, что жадность, страсть къ наживѣ, а болѣе всего животная любовь къ своему поздно родившемуся потомку, превратили этого человѣка въ хитраго хищнаго звѣря. Такимъ онъ выглядѣлъ, стоя тамъ съ рѣшительнымъ видомъ, очевидно готовый съ дикой энергіей противопоставить свои юридическія знанія всей тяжести обрушившихся на него событій.

Онъ старательно заперъ шкафъ и хотѣлъ вынуть ключъ, но вдругъ остался неподвижно на мѣстѣ и только съ выраженіемъ ужаса повернулъ голову къ софѣ, на которой тѣло Вита корчилось въ страшныхъ судорогахъ, причемъ изъ его сдавленнаго горла вырывался ужасный хриплый свистъ.

Совѣтникъ невольно схватился обѣими руками за голову.

— Ради Бога! Что это, докторъ! — вскричалъ онъ, обращаясь къ доктору, входившему въ комнату.

Докторь пожалъ плечами и, подойдя къ больному, возразилъ глухимъ голосомъ: «я уже говорилъ вамъ объ опасныхъ частыхъ повтореніяхъ припадковъ».

Какь безумный сбѣжалъ совѣтникъ съ лѣстницы.

— Не хотите-ли вы этимъ сказать, что есть опасность? — пробормоталъ онъ беззвучно и задыхаясь.

При видѣ такого безграничнаго отчаянія, докторь устремилъ глаза въ землю и молчалъ.

— Докторъ, не мучайте меня! Долженъ мой Витъ умереть? — простоналъ совѣтникъ, тряся доктора за руку.

— Я имѣю очень мало надежды…

— Ложь! Безуміе! Вы невѣжда и не имѣете никакого понятія въ діагнозѣ. Нужно позвать другихъ.

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, и черезъ нѣсколько секундъ служанки и нѣкоторые изъ поденщиковъ, вернувшихся изъ малой долины, бѣжали по всѣмъ направленіямъ чтобы привести тотчасъ же докторовъ, какихъ только застанутъ.

Черезъ нѣсколько часовъ совершенно разбитый мужчина лежалъ въ ногахъ кровати, на которой быстро угасала юная жизнь: послѣднее біеніе этого молодого сердца превращало его самого въ ничто. Что будетъ онъ дѣлать безъ этой цѣли, для которой онъ, позабывъ честь и совѣсть, скоплялъ богатства въ лихорадочномъ возбужденіи. Онъ стремился поставить свой кумиръ на такую высоту, у подножiя которой тѣснится толпа и почтительно взираетъ на капиталъ, окружающій своего обладателя ослѣпляющимъ блескомъ, хотя бы онъ былъ самымъ жалкимъ и ничтожнымъ человѣкомъ по внѣшнему виду и по уму.

Достигнувъ того, къ чему стремился всѣми силами души и тѣла, онъ стоялъ теперь у могилы, въ которую не могъ даже бросить всѣ свои богатства. Куда же дѣвать ихъ?

Онъ предлагалъ докторамъ половину своего состоянія за спасеніе сына. Онъ въ отчаяніи ударялъ себя кулаками въ грудь и въ своемъ безуміи то призывалъ Бога, то отрицалъ Его всемогущество и милосердіе, а между тѣмъ припадки все становились чаще и сильнѣе. Ни разу не взглянулъ на него сознательно мальчикъ, бывшій его гордостью. Сознаніе уже давно покинуло его, а тѣло все еще боролось и страдало, это тѣло, которое онъ нѣкогда съ такимъ восторгомъ принялъ изъ рукъ акушерки и уложилъ въ колыбель съ зелеными шелковыми занавѣсками.

Въ виду такого ужаснаго конца передъ нимъ возстали съ ужасающей ясностью тѣ дни, когда родился Витъ… Ему представилась умирающая жена; «она исполнила свою обязанность и могла спокойно покинуть свѣтъ», безжалостно подумалъ онъ тогда и не чувствовалъ ни малѣйшаго горя. Ему представились по истинѣ княжескія приготовленія къ крестинамъ въ бывшей трапезной монаховъ; представились гордые кумовья «въ шелку и бархатѣ», поздравлявшіе его подъ миртовыми и апельсинными деревьями, а также слышался ему и ужасный трескъ, съ которымъ разрушился старый органъ въ день рожденія Вита.

И онъ глубже зарылся лицомъ въ одѣяло, покрывавшее ноги ребенка, подергиваемыя судорогами. Онъ не хотѣлъ болѣе думать, не хотѣлъ слышать ужаснаго голоса, шептавшаго ему, что тамъ въ тайникѣ было начало и конецъ всего зла, что, можетъ быть, его Витъ въ настоящую минуту спокойно и радостно бѣгалъ бы подъ лучами послѣполуденнаго солнца, еслибы старыя оловянныя трубы и деревянный ангелъ стояли на томъ же мѣстѣ, куда ихъ поставилъ старый аббатъ, любитель музыки, и откуда они смотрѣли въ продолженіе столѣтій на жизнь и дѣятельность честныхъ Вольфрамовъ, не выдавая никому, что подлѣ нихъ въ стѣнѣ находился тайный воровской проходъ. Проклятъ, проклятъ на вѣки тотъ день, когда тайна обнаружилась передъ послѣднимъ Вольфрамомъ и подвергла его искушенію!..

Такъ наступила ночь, и доктора разошлись одинъ за другимъ; остались только напрасно обруганный старый домовый врачъ и маіорша, не бывшая въ состояніи покинуть монастырское помѣстье, когда тамъ съ жизнью мальчика угасало горячо любимое ею родовое имя.

Она молча снова взяла въ свои руки на эти немногіе часы управленіе домомъ. Ей казалось, что она изойдетъ кровью и умретъ отъ ранъ, нанесенныхъ ей этимъ днемъ, но она хлопотала по хозяйству съ блѣднымъ неподвижнымъ лицомъ, какое прислуга привыкла видѣть у нея. Она выдала провизію изъ кладовой и приказала готовить ужинъ для прислуги, которая осталась въ этотъ день безъ обѣда… Изъ малой долины приходили вѣстникъ за вѣстникомъ съ горестными извѣстіями о несчастіяхъ, — она не допускала ни одного изъ нихъ до брата, который ничѣмъ не могъ помочь бѣдѣ и въ страшныхъ мученіяхъ искупалъ свои грѣхи у постели умирающаго сына.

Онъ не видалъ ее. Онъ только разъ поднялъ голову и заскрежеталъ, какъ бѣшеный, зубами, когда одна изъ служанокъ сострадательно подала ему стаканъ воды съ виномъ, чтобы освѣжиться. Онъ съ отвращеніемъ оттолкнулъ отъ себя питье… Онъ не замѣчалъ также и преданнаго врача. Онъ только вздыхалъ и вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ, когда маленькія ноги, къ которымъ онъ прильнулъ головой, все слабѣе и слабѣе подергивались судорогами.

Въ присутственной комнатѣ становилось все тише и тише. Однообразное журчаніе фонтана посреди двора врывалось туда черезъ открытое окно, а легкій ночной вѣтерокъ шелестѣлъ верхушками липъ и, проникая въ комнату, шуршалъ бумагами, лежавшими на столѣ въ оконной нишѣ.

На башнѣ бенедиктинскаго монастыря пробило одиннадцать часовъ, и, прежде чѣмъ раздался послѣдній ударъ, тѣло умирающаго вытянулось во весь ростъ, и, когда вскочившій съ крикомъ совѣтникъ приложилъ ухо къ открытому рту ребенка, онъ уже пересталъ дышать.