Екатерина Леткова - Оборванная переписка

Разъ я былъ у васъ вечеромъ и мы читали. В. И-ча, по обыкновенію, не было дома. Кто-то позвонилъ; вы съ досадой сказали:

— Это, должно быть, Сапѣгинъ.

Вошелъ Викторъ Ивановичъ. Вы такъ обрадовались, что вскочили съ дивана, бросились къ нему и поцѣловали… Я не помню, какъ ушелъ отъ васъ. Я сознавалъ, что не долженъ былъ такъ дѣлать, но не могъ совладать съ собой. Я чувствовалъ, что былъ смѣшонъ для Виктора Ивановича и жалокъ для васъ, и это меня доводило до неистовой злобы. Когда, черезъ нѣсколько дней, я пришелъ къ вамъ, вы въ разговорѣ сказали чью-то фразу:

— La jalousie est la soeur de l'amour, comme le diable est le frère des anges.

Я понялъ, куда клонился разговоръ, и сталъ защищать ревность. Вы начали спорить и сказали:

— Въ концѣ концовъ въ ревности говоритъ оскорбленное чувство собственности и заявленіе своихъ правъ.

Мнѣ показалось, что вы повторяете слова Виктора Ивановича, и я почувствовалъ себя ужасно, несчастнымъ. И я все высказалъ вамъ. Но какъ тогда, такъ и теперь во мнѣ нѣтъ и тѣни сознанія какихъ-бы то ни было правъ на васъ. О чувствѣ собственности и говорить нечего! Я знаю, что вы принадлежите другому, знаю, какъ строго вы относитесь къ своему долгу, а главное, знаю, что вы не любите меня, а любите мужа… И все-таки я ревную и ревновалъ васъ и не только къ мужу, а ко всѣмъ и ко всему, и къ людямъ, и къ книгамъ, и къ вашему дѣлу, которому вы отдаете такъ много души, и къ дѣтямъ, и даже къ вашей несносной Бьюти, вѣчно торчащей у вашихъ ногъ. Я постоянно чувствовалъ, какъ я смѣшонъ и глупъ, и уже давно рѣшилъ все бросить и уѣхать.

И теперь, въ перепискѣ, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свѣтѣ, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослѣднее письмо дало мнѣ не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себѣ нарядную, веселую, окруженную цвѣтами. Всѣ приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый имѣетъ право поцѣловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мнѣ! И вспомнилось мнѣ 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня… Вы только слушали, но уже одно разрѣшеніе говорить то, что такъ мучительно-ярко горѣло во мнѣ — было для меня счастьемъ. Для сорокалѣтняго человѣка это какъ будто и смѣшно, но я былъ счастливъ. И теперь — черезъ годъ — я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умиленія. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ — я весь задрожалъ отъ веселья. Но…

Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если «сходите съума отъ отчаянія», когда его долго нѣгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измѣну, если лжете вмѣстѣ съ нимъ и за него, лжете — вы, такая чистая и правдивая.

И любите! Вѣдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умѣютъ находить счастье въ прощеніи, въ подставленіи лѣвой щеки, когда бьютъ въ правую, умѣютъ цѣловать руку, бьющую ихъ. А тѣмъ-то, кто не имѣетъ этихъ христіанскихъ добродѣтелей — что имъ, несчастнымъ, дѣлать?

С. Р.

Вчера я послалъ вамъ, мой добрый другъ, нелѣпое письмо. Началъ за здравіе, кончилъ за упокой, разозлился и наговорилъ глупостей. Не сердитесь на меня, дорогая. Не будетъ больше ничего такого, не должно быть… Если бы вы только чувствовали, какой стыдъ гложетъ меня — вы повѣрили бы, что больше не будетъ того, что было… т. е. не будетъ ни непрошенныхъ изліяній, ни вторженія въ вашу душу… Не надо этого, не надо! Я это чувствую теперь всѣмъ существомъ моимъ и прошу у васъ простить и забыть…

Вчера, послѣ того, какъ я отправилъ вамъ мое письмо, я, весь разбушевавшійся, пошелъ бродить куда глаза глядятъ… Кругомъ все, аршина на три высотою, засыпано снѣгомъ и только двѣ — три сѣренькихъ тропинки еще говорятъ о комъ-то живомъ… Я пошелъ по одной изъ нихъ и не замѣтилъ, какъ она привела меня черезъ паркъ на кладбище, къ могиламъ моихъ родныхъ. Очевидно, моя управительница, Агафья Власьевна, часто ходитъ сюда: снѣгъ между могилами утоптанъ, скамейка обметена, и на всемъ видна заботливая рука преданнаго человѣка.

Я сѣлъ на скамью и вдругъ сообразилъ, что я въ первый разъ, и то совершенно случайно, пришелъ сюда, точно я забылъ, что здѣсь лежатъ и отецъ, и мать, и сестра Леля, и бабушка, и оба дѣда… Я былъ такъ поглощенъ моимъ ненужнымъ вамъ чувствомъ, такъ весь отдался моей тоскѣ, что и не вспомнилъ ни о комъ изъ тѣхъ, кто нашелъ покой здѣсь, подъ этими плитами, заметенными снѣгомъ… Только на двухъ изъ нихъ видны надписи; на могилѣ мамы отчетливо выдѣляются крупныя буквы:

«Марья Ѳедоровна Ряполовская, рожденная Лужина. Род. въ 1834 г. Сконч. въ 1888». А внизу мелко, но также ясно высѣчено: «До свиданья».

Это приписала бабушка. Она доживала жизнь здѣсь вдвоемъ съ мамой и, конечно, не думала, что переживетъ ее. Въ этой припискѣ было точно извиненье, точно утѣшеніе… И, дѣйствительно, она пережила дочь только на годъ и умерла совсѣмъ одинокая… Власьевна телеграфировала мнѣ въ Парижъ; я приказалъ поставить такую же плиту, какъ у мамы. Власьевна спросила меня: подписывать ли «до свиданья»? Помню, какимъ нелѣпымъ показался мнѣ этотъ вопросъ. Я былъ тогда женихомъ и мысль о смерти была такъ чужда, такъ непонятна мнѣ.

На плитѣ бабушки, маленькой и скривившейся, я точно въ первый разъ прочелъ: «Марья Ивановна Лужина, рожд. Козловская. Род. въ 1816 г. Сконч. въ 1889».

Моя маленькая старушка съ тысячами маленькихъ заботъ вспомнилась мнѣ: какъ она суетилась всю жизнь, какъ волновалась съ утра до вечера и не давала себѣ никогда покоя… И вдругъ въ памяти мелькнулъ ея портретъ съ черными глазами и причесанными на уши черными волосами, послышался сдержанный, короткій смѣхъ, какимъ смѣетесь вы, блеснули слезы… Вы смотрите на меня влажными глазами, и я знаю, что слезы на нихъ отъ того, что вашъ мужъ ушелъ, не простясь съ вами, ушелъ къ той, а вы готовы разрыдаться и стараетесь скрытъ ваше горе отъ меня…

Я старался вспоминать о бабушкѣ, но вы властно заслоняли ее собою; я спрашивалъ себя, неужели этотъ покривившійся холмикъ, приплюснутый плитой, все, что осталось отъ такъ любившей меня старушки; а рядомъ вставали воспоминанія о моей тревожной любви къ вамъ и безсильной ненависти къ вашему мужу… И я уже не боролся съ этими воспоминаніями. Напротивъ: я въ первый разъ отнесся къ нимъ точно со стороны… Я смотрѣлъ на себя, какъ чужой, и съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ припоминалъ всѣ мельчайшія подробности моего униженія…

Кругомъ меня были покривившіеся кресты, прикрытые деревянными кровельками, могилы, закутанныя теплыми пушистыми покровами, бѣлизна безъ тѣней, тишина безъ малѣйшаго звука… Ни печали, ни воздыханія… Вѣчный покой. Громадное безцвѣтное небо ушло куда-то далеко, далеко… И вдругъ все то, что было внутри меня, тоже ушло, я показался себѣ такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ съ моими ничтожными волненіями, съ моей ничтожной тоской… И вы мнѣ показались маленькой, маленькой…