Екатерина Леткова - Мухи

Иванъ Петровичъ Бахтеяровъ былъ назначенъ членомъ уѣзднаго суда въ Т. и уже цѣлый мѣсяцъ жилъ въ «номерахъ для пріѣзжающихъ», ни съ кѣмъ не знакомясь и почти не выходя изъ комнаты. Въ городѣ знали, что онъ только что бросилъ жену и дѣтей, но всетаки недоумѣвали: неужели онъ изъ-за этого живетъ такимъ отшельникомъ. Въ Т. и прежній членъ суда не жилъ съ женою, но это не мѣшало ему бывать и въ городскомъ саду, и въ клубѣ. А этотъ, какъ пріѣхалъ, потребовалъ себѣ письмоводителя въ номера, переговорилъ съ нимъ о дѣлахъ, да такъ и засѣлъ надъ бумагами, никого не видя. Уѣздный докторъ Плѣшивцевъ, тоже недавно переѣхавшій въ Т., говорилъ, что онъ понимаетъ Бахтеярова: послѣ того губернскаго города, гдѣ жилъ онъ, — въ Т. можно повѣситься…

— Уѣздный городъ — не хуже тысячи уѣздныхъ городовъ Россіи, — отвѣтилъ ему старый земскій врачъ. — Вездѣ такія же заросшія подорожникомъ улицы, вездѣ кривые, вросшіе въ землю дома, сонъ, карты, сплетни, бѣднота… Вездѣ одно и то-же… Вѣрьте мнѣ.

— А скука-то, скука?!. Смотрите, ни души на улицахъ…

— А вамъ было бы веселѣе, если-бы по улицамъ толпы ходили? Почему? Скука, батюшка, въ насъ, а не внѣ насъ… И Бахтеяровъ этотъ съ собой ее привезъ, а не здѣсь нашелъ.

Дѣйствительно, Бахтеяровъ привезъ скуку съ собой; даже не скуку, а гнетущую тоску, не оставлявшую его ни на минуту. Онъ по цѣлымъ часамъ ходилъ по своему номеру. И все ему было противно: пестрый ситецъ на продавленномъ диванѣ, сѣрая скатерть съ красной каймой на овальномъ столѣ, рѣзкій цвѣтъ алыхъ гераній на окнахъ. Иногда онъ садился у окна и смотрѣлъ на пустую улицу. Напротивъ его большая вывѣска съ крупными золотыми буквами: «Продажа уголю Власа Мущинкина», а рядомъ другая: «Торговля мучнымъ, шорнымъ и разнымъ товаромъ» Власа Мущинкина. Надъ калиткой этого же дома было написано: «Охранитель». Самъ Власъ Мущинкинъ сидѣлъ цѣлыми часами на деревянномъ ящикѣ, подъ желѣзнымъ навѣсомъ, у своихъ лавокъ и смотрѣлъ куда-то вдаль. Видъ этого здороваго человѣка, сидящаго въ какомъ-то оцѣпенѣніи, сначала раздражалъ Ивана Петровича, а потомъ сталъ пугать.

— Иванъ! — обратился онъ къ корридорному. — Отчего этотъ человѣкъ все сидитъ на одномъ мѣстѣ?

— А чего же ему не сидѣть? Богатъ, вотъ и сидитъ…

— А что жъ значитъ эта вывѣска: Охранитель…

— А это онъ самый — Власъ Матвѣичъ…

— Охранитель?

— Да, да… Хранитель…

— Что же онъ охраняетъ?..

— Да ничего не охраняетъ… Ему все равно: пожаръ — не пожаръ, онъ со своего ящика не двинется…

Позже, проходя по городу, Иванъ Петровичъ наткнулся на нѣсколько подобныхъ вывѣсокъ: «охранитель», «начальникъ охранителей», были лазальщики, качальщики и начальники ихъ. Эта вольная пожарная дружина, — по словамъ одного изъ «охранителей», въ первый годъ работала бодро, но теперь все всѣмъ надоѣло, и дружина почти распалась и только вывѣски остались.

Иванъ Петровичъ отходилъ отъ окна и принимался курить. Но и папироса была ему противна. Онъ привыкъ много лѣтъ курить одинъ и тотъ же табакъ, а папиросы ему набивали дома.

«Дома!» Это слово каждую минуту являлось передъ Иваномъ Петровичемъ и доводило его до отчаянія. «Дома!» Куда все это дѣлось? Какъ забыть? Какъ поправить? И онъ бросалъ папиросу и самъ начиналъ смотрѣть куда-то вдаль, не шевелясь и точно не думая ни о чемъ. Такое состояніе все чаще и чаще нападало на него. Послѣ цѣлаго года напряженія мысли и чувства вдругъ напало какое то оцѣпенѣніе. Цѣлый годъ онъ волновался, страдалъ, искалъ, пока не нашелъ… И теперь — ничего передъ нимъ. А въ сердцѣ тоска, тоска до слезъ, до тихихъ, горькихъ слезъ.

Письмоводитель давно уже ушелъ, а Иванъ Петровичъ все еще сидѣлъ у раскрытаго карточнаго стола, превращеннаго имъ въ письменный. Кипа бумагъ лежала передъ нимъ, а онъ не открывалъ ихъ. Сегодня письмоводитель рѣшился передать ему, что въ городѣ удивляются, почему онъ взялъ это назначеніе, послѣ того мѣста, которое имѣлъ въ С.

Видя, что Иванъ Петровичъ молчитъ, письмоводитель тономъ объясненія прибавилъ:

— Конечно, матеріальныя условія у насъ лучше… Однѣхъ разъѣздныхъ до тысячи въ годъ…

— Не то, не то… — нервно перебилъ Иванъ Петровичъ. — Просто, въ могилу захотѣлось.

Теперь онъ жалѣлъ, что такъ искренно сказалъ письмоводителю. Зачѣмъ будутъ говорить въ городѣ о дѣйствительной причинѣ его переѣзда сюда? Пусть думаютъ, что его привлекли «разъѣздныя»…

А онъ дѣйствительно попалъ сюда только изъ потребности убѣжать, зарыться поглубже, забыть…

Пробило три часа.

Вотъ теперь всѣ бы въ столовой собрались… Жена, всегда веселая, въ нарядномъ капотикѣ, изящно причесанная, разливала бы чай. Рядомъ съ ней двѣнадцатилѣтняя Нина, ея помощница и любимица. Она похожа на мать и старается все дѣлать такъ же, какъ мама, изящна въ движеніяхъ, хозяйственна и удивительно чувствуетъ, когда и какъ нужно сказать или промолчать. Младшая Муся — вылитый онъ, Иванъ Петровичъ: неловкая, неуклюжая, но тоже хорошенькая, простодушная и добрая дѣвочка. Она хохочетъ звонко и весело на весь домъ и, какъ только отецъ входитъ въ столовую, придвигаетъ свой стулъ къ его стулу и ловитъ каждый его взглядъ. Этотъ дневной чай, послѣ службы, былъ лучшимъ отдохновеніемъ для Ивана Петровича…

Вошелъ корридорный и внесъ тусклый никелевый самоваръ съ матовыми продольными подтеками.

— За булкой сбѣгать прикажете? — спросилъ онъ.

— Не надо, — угрюмо отвѣтилъ Иванъ Петровичъ и досталъ изъ комода чай въ бумагѣ, на которой виднѣлись слѣды мухъ.

Онъ не хотѣлъ думать о «домѣ» и насильно сталъ вспоминать о томъ, какъ онъ самъ пошелъ покупать этотъ чай въ «Торговлю мучнымъ, шорнымъ и разнымъ товаромъ» и какъ его поразило, что все кругомъ: и жестянка съ леденцами, и ящики съ крупами, и посуда — были, какъ макомъ, усыпаны коричневыми точками. Точно года не трогали товаровъ, точно они лежали здѣсь никому ненужные, заброшенные. И все кругомъ производило на него впечатлѣніе заброшенности и ненужности… Будто никто и ничто никому не нужно. И опять такая тоска влилась въ его грудь, что онъ заперъ дверь, опустилъ шторы и чуть не до разсвѣта ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

Въ одно изъ воскресеній, Иванъ Петровичъ всталъ позже обыкновеннаго и по привычкѣ подошелъ къ окну. Солнце жгло нестерпимо, на улицѣ не было видно даже собакъ. Продажи «уголю» по случаю праздника не было, и ящикъ, на которомъ Иванъ Петровичъ привыкъ видѣть оцѣпенѣлаго продавца, былъ пустъ. Зной и тоска висѣли въ неподвижномъ, мглистомъ воздухѣ.

Иванъ Петровичъ выпилъ чаю, походилъ по номеру и сѣлъ къ письменному столу. Онъ положилъ передъ собой бумагу, взялъ перо, но почувствовалъ, что въ головѣ не было ни одной мысли, не находилъ ни одного слова. Онъ бросилъ перо и опять сталъ ходить по комнатѣ.