Мария Голованивская - Уроки русской любви

“– Это не религиозность. Я не знаю что… – говорит о себе героиня. И вот еще одна цитата:

– Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…

Я шутя сделал страшные глаза:

– Ой, какой ужас!

Она, не слушая, продолжала:

– Так испытывал ее Бог. “Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние.

Тут, мне кажется, ответ на многие вопросы рассказа. И на вопрос, зачем Масленица сдвинута в пост, и на вопрос, куда пытается уйти героиня. Не в монастырь, конечно, а в смерть. Чтобы змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном, чтобы было два гробных ложа, куда можно лечь в един день в монашеском одеянии. Важная деталь: прямо перед тем, как отдаться, героиня видит полный месяц, ныряющий в облаках над Кремлем. “Какой-то светящийся череп, – сказала она”. Эрос и Танатос, как Масленица и пост, переплетены и перепутаны, они проживаются одновременно <���…>. Моднейшая химера модерна, хотя говорится все время о старине: “Только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Пудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!”.

Т.Т.: Постойте, про уход – это чуть позже, а сейчас именно что сфокусируемся, и причем на светотени текста. Примерно посередине рассказа стоит ключевая фраза:

– Все черное! – сказал я, входя, как всегда, радостно.

Фраза контрастная, оксюморонная, зловещая: радостный герой не понимает, что в этот миг уже все произошло, что его возлюбленная решилась похоронить себя заживо, – потому и облачилась в черное. Собственно, она уже мертва, как мертва столь любимая ею древняя Русь. Он еще не знает, но ему предстоит соитие с покойницей.

О чем она ему и говорит – практически открытым текстом:

– Что ж все кабаки да кабаки, – прибавила она. – Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…

А он “еще больше удивился”, но все равно не понял. Между тем картинка раскрашена так искусно, что, будь мы не простые читатели, а какие-нибудь свето– или цветочувствительные организмы, стрекозы какие-нибудь, мы бы восприняли смыслы текста, даже не вникая в сюжет. Читайте подряд, как в тексте, не пропускайте:

Темнел, серый, холодно, зажигался, тепло, освещались, разгоралась, сумрак, зеленые, снежный, чернеющие, Красные, Лунная, теплая, зимний, розовый, южный, горячий, южный, смугло-янтарное, чернота, черный, черные, уголь, бархатисто-пунцовые, темный, гранатовое, золотые, Белый, “Огненный”, желтоволосая, снежно-сизая, белела, золотой, синеватые, сумерки, полутьма, огонь, жаркие, свет, горячий, темнота, темнота, темный, гранатовый, голубой, сизая, дегтярная, черные, черное, черная, золотая, белый, черная, черные, мороз, солнце, слепит, снег, солнечный, с инеем, кирпично-кровавые, снег, снежные, солнце, светло, золотая, серый, в инее, теплились, огоньки, неугасимые, черные, темнеть, морозило, стемнело, розовели, в инее, освещенные, теплая, огненные, замороженное, черная, горела, черный, в инее, янтарь, розовел, чернота, северные, белые, белая, малиновый, свет, темная, светло, зажжено, люстры, канделябры, зеркало, лампа, “Лунная”, черное, смольные, смуглая, янтарность, сверкание, угольный, пурпур, черные, белые, черные, сверкая, чернота, светлая, лунная, метель, полный месяц, светящийся, ночь, ночное, тепло, снег, освещенная, черные, тепло, светлеющая, бледный, свет, снег, метель, снег, горячо, пылала, сияла, костры, свечи, снег, солнечный, вечер, сумрак, мерцанье, старое золото, темные, освещенные, чернели, освещенная, белое, белый, золотой, свеча, белая, огоньки, свечки, белый, свечка, темные, в темноту, в темноте.

Первое же слово рассказа: “темнел”. А в конце – “темные, в темноту, в темноте”. И сквозь весь текст – метание жаркого, горячего, розово-янтарного и поглощение его снежным, лунным, бело-черным. Причем, как вы можете заметить, я включила и непрямые определения цвета – Красные Ворота (у которых живет герой) и Андрей Белый (во время его лекции он встречает героиню). А также “Огненный ангел”, роман, который она читать не стала, только просмотрела. Вся чернота-темнота – угольная, смольная, зловещая – отдана героине, и если вначале красота ее – это еще красота, скажем, горящих поленьев – янтарная, пунцовая, гранатовая, – то к концу у нас разве что тлеющие угли: пурпур да старое золото, а жизнь умерла, и Лунная соната, предвестие “светлую лунную метель”, оборачивается “полным месяцем”, похожим на “светящийся череп”. (Вообще, женственность героини связана с луной; так, вначале мельком есть указание на ее месячные – три-четыре дня, когда она никуда не выезжает, дома сидит.)

Я уж не говорю о том, что помимо всех прямолинейных этих красок в тексте есть слова, где вам не называют цвета, но вы его видите: огненные блины (как известно, символизирующие солнце), залитые сметаной (белой), с зернистой икрой (черной) и замороженным шампанским (золотым, зимним). Это уже такой высший пилотаж, что только рукой махнешь.

Так что да, зрение фокусируется, да только в гробу. “Гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым “воздухом”, шитым крупной черной вязью – красота и ужас”. “Устремила взгляд темных глаз в темноту”. Темнота, которая видит саму себя, встречается сама с собой, смотрит как бы в зеркало. (В тексте слово “зеркало” встречается один раз, но в нем никто не отражается. Еще там есть “трюмо” – она расчесывает перед ним волосы; и два раза – “подзеркальник”, то есть зрение, как вы и говорите, расфокусировано. Фокус – вот он: смерть и тьма. Воистину неизъяснимо.) А теперь давайте про уход.

А.Т.: Уйти грозилась в какой-нибудь самый глухой монастырь, вологодский, вятский, а уходит совсем недалече – полчаса пешей прогулки от того места, где жила. Жила же она в квартире, рядом с которой “как-то не в меру близко белела слишком новая громада Христа Спасителя”. Видите, как долго я шел, чтобы ответить на давний вопрос, почему Бунин поселил героиню у ХХС. “Не в меру близко”, “слишком новая громада” – это, как вы понимаете, не случайно – у Бунина вообще не бывает случайностей. ХХС, который сегодня бог знает почему стал образом России и православия, тогда казался чужеродным. Творение малоталантливого Константина Тона, выполненное в неови-зантийском вкусе, вышло по принципу: подражаем Константинополю, получаем Стамбул. Громоздкий, настырный, с турецким чувством изящного, он стал знаком эпохи историзма с ее цитатностью, с ее ориентальностью, с ее мавританским вкусом, со всем тем, из чего произросла противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра. Он – уже неотменяемое слагаемое того мира, в котором жила героиня “Чистого понедельника”, и, уходя оттуда, она сделала ровно один шаг, дойдя до Марфо-Мариинской обители архитектора Щусева – тоже стилизации, но только более свежей, талантливой и лучшего вкуса. Россия “Чистого понедельника” – это и есть Россия стилизаций, от Тона до Щусева, которую Бунин остро-пронзительно ненавидел. Ненависти этой посвящены многие страницы книги “Под серпом и молотом”, в которой последовательно изничтожается предреволюционная эпоха, ее творцы, ее кумиры, ее чаровницы – все политы бунинским ядом. И ненависть эту он пронес сквозь жизнь золотой хоругвью – задолго до всякого серпа и молота были написаны такие стихи: