Хосе Рисаль - Флибустьеры

Гнетущее молчание последовало за этими словами.

Голова поведала о кознях священнослужителей, и хотя речь шла о далеком прошлом, о чужих верованиях, но сидящим в зале монахам стало не по себе: им почудился в этой повести намек на Филиппины. Отца Сальви сотрясала дрожь, губы у него беззвучно шевелились, он не сводил глаз с головы, точно загипнотизированный ее взглядом. Капли пота проступили на его изможденном лице, но никто не заметил его состояния, все были увлечены историей сфинкса.

— Расскажи о заговоре египетских жрецов, погубивших тебя! — приказал мистер Лидс.

Голова испустила горестный стон, словно исходивший из самого сердца, и ее горящий взор затуманили слезы.

По телу зрителей пробежала дрожь, у многих волосы встали дыбом. Нет, то была не игра воображения, не трюк фокусника: перед ними был живой человек, жертва кровавого злодеяния, рассказывающая трагическую повесть своей жизни.

— Увы! — тяжко вздохнула голова. — Я любил девушку, дочь жреца, чистую, как свет солнца, как бутон лотоса. Молодой абидосский жрец также пылал к ней страстью. Ему удалось выманить у моей возлюбленной мои папирусы. Он воспользовался ими и поднял мятеж, якобы от моего имени. Мятеж вспыхнул как раз в то время, когда Камбиз, разъяренный неудачным походом в Ливию, пришел в Египет. Меня объявили бунтовщиком, приведя в доказательство украденные папирусы, схватили, бросили в темницу. Я бежал, но преследователи убили меня на озере Мерида… Из глубин вечности я зрел торжество лжи и насилия, я зрю и ныне, как абидосский жрец преследует деву, укрывшуюся в храме Изиды на острове Филоэ… Я зрю, он гонится за ней, терзает ее в подземельях храма, как огромный нетопырь белую голубку. От страха и страданий она впала в безумие… О жрец, абидосский жрец! Я возвратился к жизни, дабы открыть всему свету твои гнусные дела, после долгих лет молчания я обличаю тебя: клеветник, убийца, святотатец!

Прерывистый зловещий хохот завершил этот рассказ.

В зале раздался сдавленный вопль:

— О, пощади, пощади! — И отец Сальви, не помня себя от ужаса, простер руки и повалился на пол замертво.

— Что с вами, ваше преподобие? Вам дурно? — воскликнул отец Ирене.

— Здесь нечем дышать… — послышались возгласы. — Этот запах тления…

— Клеветник! Убийца! Святотатец! — повторила голова. — Я обвиняю тебя, убийца, убийца!

И опять грозно прозвучал прерывистый зловещий хохот. По-видимому, голова, поглощенная страшными воспоминаниями, не замечала поднявшегося в зале переполоха.

— Пощади! Она еще жива, жива… — пробормотал отец Сальви и лишился чувств. Лицо его покрылось смертельной бледностью.

Дамы не стали мешкать и попадали в обморок вслед за святым отцом.

— Он бредит… Отец Сальви!

— Я говорил ему, чтобы не ел супа из ласточкиных гнезд, — заметил отец Ирене. — Вот и сказалось.

— Отец Сальви ничего не ел! — дрожа всем телом, возразил дон Кустодио. — Это его загипнотизировала голова…

Суматоха поднялась невероятная. Зал уподобился не то полю брани, не то лазарету. Отец Сальви лежал бездыханный, дамы же, видя, что никто не спешит на помощь, стали одна за другой приходить в себя.

А голова тем временем снова обратилась в пепел, мистер Лидс захлопнул ларец и поклонился публике.

— Эти сеансы необходимо запретить, — говорил, выходя из зала, дон Кустодио. — Какое безнравственное зрелище! Нет, это просто кощунство!

— И главное, под столом нет зеркал! — воскликнул Бен-Саиб.

Прежде чем покинуть зал, он решил проверить еще раз: перепрыгнул через барьер, подошел к столу и приподнял край скатерти: три металлические ножки, вделанные в пол, и больше ничего. Никаких зеркал! [120] И все же Бен-Саиб не ошибся. В ножках стола имеются пазы, по которым скользят зеркала, скрытые под помостом и замаскированные клетчатым ковром. Когда ларец ставят на стол, приходит в действие особая пружина, зеркала плавко поднимаются: тогда-то скатерть снимают, следя за тем, чтобы зеркала не были видны, — и перед нами обычный стол для «говорящих голов». В столе есть отверстие, соответствующее съемному дну ларца. По окончании сеанса фокусник нажимает на пружину, и зеркала опускаются. (Прим. автора.) .

Когда Пласидо Пенитенте вышел из класса, в его сердце кипело возмущение, на глазах стояли слезы. Вполне достойный своего имени, пока его не выводили из себя, он в минуты раздражения был подобен бушующему потоку, дикому зверю, которого может остановить только смерть.

Все оскорбления, все ядовитые уколы, день за днем больно ранившие его и притаившиеся в сердце, как погруженные в спячку змеи, ныне пробудились, ожили и гневно зашипели. В его ушах еще звучали свистки, обидные шуточки преподавателя, рыночные словечки; ему казалось, он слышит щелканье бичей и взрывы хохота. Планы мщения рождались в его мозгу, возникая и исчезая, как кошмарные видения. Самолюбие человека, смертельно оскорбленного, требовало отомстить за унижение.

«Пласидо Пенитенте, — говорил ему внутренний голос, — докажи этим ничтожествам, что у тебя есть гордость, что ты уроженец провинции, которая славится отвагой и рыцарским духом, провинции, где оскорбления смывают кровью. Ты ведь из Батангаса [121] Батангас — провинция в Южном Лусоне, населенная тагалами. , Пласидо Пенитенте! Отомсти, Пласидо Пенитенте!»

Юноша в ярости скрежетал зубами, он бежал по улицам, по мосту Испании, натыкаясь на встречных, как будто искал повода для драки. На мосту он увидел коляску, в которой ехал вице-ректор отец Сибила в сопровождении дона Кустодио; Пласидо чуть было не бросился на монаха и не швырнул его в воду.

Выйдя на Эскольту, он едва удержался, чтобы не отколотить двух августинцев, сидевших у входа в лавку Кироги; они перебрасывались шуточками с другими монахами, находившимися внутри и, по-видимому, приятно проводившими время, — оттуда слышались веселые голоса и громкий смех. Немного дальше ему преградили путь два кадета, весело болтавшие с приказчиком, который выскочил из магазина в одном жилете. Пласидо устремился прямо на них, но кадеты, заметив его мрачный вид, благоразумно расступились. Они были настроены мирно, а Пласидо в эти минуты, видимо, находился во власти амока [122] Состояние «амока» — особая форма психического расстройства, распространенная в Малайе и Индонезии, нередко вызывалась причинами социального порядка и служила своеобразной формой индивидуального протеста. Доведенный до отчаяния человек брал нож и бежал по улицам деревни или города, убивая на пути все живое. , о котором так много пишут ученые.

Приближаясь к дому — он жил на пансионе у одного манильского ювелира, Пласидо старался привести в порядок свои мысли и обдумать план мести. Для начала он уедет домой в Батангас, а потом он будет мстить; пусть монахи знают, что его нельзя безнаказанно оскорблять и позорить. Пласидо решил немедля написать письмо своей матери, Кабесанг Анданг, известить ее о случившемся и предупредить, что отныне двери учебных заведений закрыты для него навсегда. Есть, правда, еще Атенео иезуитов, там можно закончить год, но скорее всего доминиканцы не позволят ему перейти к иезуитам, а если и позволят, все равно на следующий год придется вернуться в университет.