Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.2

Бедная женщина, хоть и не успела ни в малейшей степени развратиться за пятнадцать лет жизни в столице нашей родины, почуяла все же похабное несоответствие рук и ног благодетеля, а также его прерывистого дыхания с высокоморальными выражениями в адрес попранной чести и жертвы роковой ошибки.

Она замерла на миг, требовательно прислушиваясь к своим сомнениям и открытиям. Л.З. миг этот показался тихим, всепокорным знаком согласия на беспечную страсть в служебной обстановке. Он и допустил совсем уж неосторожное и предельно откровенное движение нахальной, беспринципной рукою, после чего Анисья Ермолаевна взбешенно вскочила с дивана, схватила по старой деревенской привычке то, что под руку попало, то есть вырезанную из самшита статуэтку Ленина, и врезала ею Л.З. промеж глаз.

В этот момент и сделал свое дело накопленный за долгие мандражные годы под шкурою Л.З. жуткий страх.

Для нас несомненно его глубочайшее родство с предчувствием неминуемого возмездия за все грязные и тяжкие злодейства, совершенные человеком при восхождении по трупам и по чужим искалеченным жизням на вершину мавзолея.

Страх этот от удара промеж глаз – совершенно, надо сказать, безопасного для организма – так был жуток, что сердце организма вдруг приостановилось на мгновение, кровь отшатнулась от разгоряченного мозга, ноги враз подогнулись, и Л.З. рухнул враскорячку на багровый бухарский ковер – реквизирован у казненного секретаря ВЦИК Узбекистана.

Женщина с вытаращенными от безумного ужаса глазами и со статуэткой Ильича в руке выбежала в приемную.

Секретарю и всем бывшим там чиновникам-газетчикам радостно померещилось, что произошло непоправимое, то есть, что товарищ Мехлис, возможно, безвременно ушел от них или хотя бы надолго… дай-то Бог… вышел из строя.

Лицо Л.З. было залито кровью. Очухавшись, он размазал ее попуще по лбу и щекам. Привстал пошатываясь, но выпрямиться не решался. Необходимо было скрыть от подчиненных факт нахождения во время потери сознания, а главное рабочего дня, в нелепом плену бурной эрекции.

Подчиненные заставили себя издать лицедейские звуки радости и сочувствия, увидев живого Л.З.

Раненый мужественно присел на диван, закрыл глаза, вытянул распорядительно руку и слабым голосом приказал:

– Арестовать!

Тут часть подчиненных, совсем опомнившись и соответствуя не личным скрытным настроениям, а служебным инстинктам, арестовала покушавшуюся.

Затем примчались представители органов, и все было кончено.

Л.З. вскоре отправился в правительственный санаторий отдохнуть и подлечить пошаливавшие после покушения на его жизнь нервишки.

Однажды в концертном зале санатория учащиеся закрытой лесной школы для детей ответственных работников давали самодеятельный концерт отдыхающим сановникам. Л.З. моментально узнал сестричек-двойняшек, дочерей загубленной им четы.

Полагаясь на твердо установленный в органах порядок отношения к детям врагов народа, он вспомнил о них однажды в деловой кутерьме и рабочем энтузиазме тех лет, но отогнал от себя неприятные мыслишки. Отогнал и преисполнился, как многие чудовищные злодеи, а также мелкие и тупые пешки, чувством печальной необходимости принесения новых жертв – неизбежным якобы следствием всех великих исторических переломов.

Универсальное и загадочное это чувство лукаво поселялось как в психике палачей, так и утешало своим присутствием измордованные души большевистских фанатиков.

На этот раз партийная судьба взяла да и выкинула им, сволочь, поганый жребий быть жертвами.

По прошествии многих лет и палачи-долгожители, и чудом уцелевшие жертвы с омерзительным единодушием пытаются одухотворить и романтизировать трагическое, как им навязчиво кажется, чувство уважения, а порою даже любовь к одному из самых похабнейших изобретений человеческого разума – к пресловутой исторической необходимости-невидимке.

Эти выродки не подозревают, кого именно они при этом так почтительно уважают и сокрушенно любят.

Мы предполагаем, что происходит сие вот по каким причинам.

Полностью приняв искусительные и, на первый взгляд, благородные программы утонченнейшего в своей изначальной извращенности известного утопического учения, коммунисты-самоубийцы – будущие жертвы и палачи – полностью же обезоружили себя в простейшем, но истинно бытийственном смысле.

Они капитулировали как человеческие существа не перед обольстительным ликом «мертвой», по нынешней фразеологии одного известного недоумка, «идеи», но перед натуральным, трехдырым мурлом самой смерти.

В такие непосильные для психики, для разума и вообще для образа человека моменты, когда вот-вот должна бы поглотить некоторых «небессовестных» палачей и «думающих» жертв ужасающая бездна оставленности, жизнь с беспредельным великодушием подкидывает им спасительную соломинку в виде этой самой похабной истнеобходимки-невидимки.

Подкидывает вроде бы без строгого разбора: кто есть кто?… без пристального выбора существ более достойных милостивого отвлечения от безумия ожидания теперь уже не совсем бессмысленной гибели.

Более достойные и просто-напросто сравнительно невинные существа часто погибают или же чудом спасаются как раз потому, что жизнь, почувствовав их необольщен-ность и необезоруженность перед трехдырым мурлом, оставляет их тотчас с глазу на глаз с трагедией и бросается на самые, так сказать, трудные участки – вызволять из скрюченных фаланг Костлявой жалких, неумных, слепых и глухонемых ничтожеств, психике и разуму которых и помочь-то, оказывается, уже нельзя ничем, кроме унизительной для человеческого достоинства, но, слава уж Богу, вполне животворной для высших задач существования байкой об исторической необходимости, столь популярной в палаческие и жертвенные времена.

Ничтожества эти за этой спасительной байкой не почуют вовек великодушия всевидящих сил жизни, не нуждающейся, впрочем, в благодарности оскопленных слепцов за продолжение самой себя в их невыносимо бездарной и, в сущности, бездушной плоти…

На том самом концерте воспитанниц и воспитанников лесной школы Л.З. буквально содрогнулся от поразительного сходства двойняшек с ликвидированной Анисьей Ер-молаевной. Содрогнулся не душевно, от жалости к сиротам или от совестливой вины, а от неудержимо вспыхнувшей похоти.

Почти шестнадцатилетние девицы не были еще оформлены до конца, но щеки их женственно горели от сценического возбуждения, девичьим грудям явно было тесно под белыми пионерскими блузочками, а синие юбочки тоже, казалось, вот-вот треснут по швам на бедрах и попках.

Две эти девицы – Л.З. позабыл почему-то их имена – распевали песню о Сталине. На месте им не стоялось. Они притоптывали в такт музыке и как-то так сгибали и разгибали коленки, чудом убереженные от шрамиков и даже запекшихся ссадин детства, как-то так терли они друг о дружку умопомрачительные свои пухлые, нежные коленки, что у Л.З., да и не только у него, сладко свело глотку и стеснило дыхание. Затем девицы раскланялись с бешено аплодирующей публикой.