Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.2

– Брежнева, что ли?

– Его. Поет. Пляшет. Байки веселые тискает. Одним словом, буду рад, сам понимаешь… И есть о чем поговорить…

– Ну спасибо. Только Брежнева не зови. Это говно бровастое я не выношу… Надо отметить в календаре… Буду… Пить-то тебе можно?

– Ради такого случая, – это тоже было сказано с намеком, – надерусь, так сказать, до положения риз…

Положив трубку, Л.З. воодушевился… Кажется, жопо-морда сам идет навстречу. Кажется, он сам не спокоен… Только прижало слегка… Не знает, кто с какого бока куснет и вырвет бочину… Сейчас главные факторы – время и неожиданность маневра…

В горком партии Л.З. звонил уже с большей уверенностью и не просил секретаря Хрущева соединить его с Никитой Сергеевичем, а, как бывало в авантажные для себя времена, сказал с барственным растягунчиком и начальственной ленцой:

– Мехлис говорит… Дайте-ка мне Никиту Сергеича. Так и скажите: по личному дельцу… ха-ха-ха…

– Здоровеньки булы, – сказал Никита, – что у тебя там за личное, так сказать, дело? Чем можем – поможем, значит, как говорится…

– Не сомневался никогда в твоем ко мне отношении. И сейчас… сейчас, – с легким намеком и в расчете на полное понимание Хрущева сказал Л.З., – не сомневаюсь… Я ведь и сам, понимаете, жертва этих бандюг из Кремлевки. Запустили они мои хвори, сволочи… Дай, думаю, денек рожде-ньица справлю с запозданием в узком кругульке. Жора будет и один мой знакомец фронтовой – способный комиссар…

– Это кто еще такой? Способные комиссары у нас, как говорится, зажрались или повывелись.

– Брежнев Леонид. С ним обгогочешься от анекдотов. Да и поговорим. Назрело – вот так. Заяц трепаться не любит.

– Скажу тебе, Лев, конкретно и фигурально, так сказать. Поросенка молдавского не зови. У меня от него на жопе крапивница появляется. Даже заседать трудно. Иначе не буду. А так заеду на полчасика. Извини, но у нас в семье традиция кушать ужин всем гуртом…

– Прекрасно. Дернем втроем. У меня тут винцо имеется чуть ли не с мушкетерских времен. Лады. До встречи.

Л.З., бродя по огромной квартире, думал, что кое-что необходимо выбросить на дачу к визиту Жопоморды Маленкова и Лаптехлеба Никиты. А вот скальп кельнского раввина следует как раз выставить на видном месте, потому что это непременно вызовет в членах триумвирата.-…тьфу… трехглавья тягу к актуальным, модным штучкам и поспособствует дружескому сближению. Главное, не превращаться сейчас в размазню… Мехлис должен оставаться железным, как в Гражданскую и Отечественную… но все-таки необходимо что-то предпринять наконец со стулом…

Л.З. позвонил вниз старшей лейтенантше Хныкиной.

– Старшая?… Мехлис беспокоит… Вызовите-ка ко мне срочно опытного участкового врача… Да. Участкового. Кремлевским костоломам я в настоящее время не доверяю. Хватит. Додоверялся, понимаете. Жду. Вольно…

Ликвидировав к приходу врача все вещественные доказательства, происходившего недавно в спальне группового полового акта, Л.З. буквально заскрежетал зубами от невозможности добраться вот сейчас до сволочных кор-респондентов-кибуцников, которые с какой-то, так сказать, сверхъестественной, образно выражаясь, жидовской хитростью сломали… сорвали… прервали, подонки, такое удовольствие… такое удовольствие в такие ужасные дни… я бы им сказал все, что я думаю о национальном вопросе… никаких Тор… никаких пейсов… долой черные шляпы с лапсердаками… хватит выставлять всех нас на посмешище… долой обрезание… прекратить картавить… в двухдневный срок под угрозой высшей меры ликвидировать, понимаете, в глазах обоего пола проклятую, вековую вашу скорбь… и не финтить… не финтить… Мехлис обламывал рога и не таким… приказываю раствориться под эгидой ООН и лично…

Погружаясь в такого рода мысли и чувствования, Л.З. дурел от непостижимого заворота последних событий и, конечно, не замечал, что стоит на пороге безумия перед манящей многих людей гостеприимной бездночкой.

Страх, невозможность пережить ужасающую нелепость происходящего, резкость внезапного, совершенно к тому же необъяснимого изменения чудной житухи на зловонно-лагерную, жуткая подножка бесчинствующего Рока, свалившая вдруг любимого человека в гнусную постель проходимца (проходимки), бесчисленные обольщения Разума и зримые образы заведомо недостижимых целей любого рода – все это и многое другое, чего и перечислить-то невозможно, настолько временами превышает способность иного мозга переварить и усвоить оцепеняющую ухмылку невообразимых сотрясений и пакостей действительности, особенно советской, что мозг сам собой – то жалко, то горделиво и уродливо – шарахается в сторону всегда готовеньких к его услугам черных дыр Навязчивости. Действительности – как не бывало!

Но бывает мозг, необратимо очумевая, шарахается еще дальше Навязчивости, то есть вообще безумеет от вездесущей вязкости самой жизни, от нежно и жестоко засасывающей ее трясины и с решительностью, разгадки которой нам дано быть не может никогда, порывает к чертовой матери с возмутительным, с обидным, с несправедливым, вероломным и проч., и проч. существованием… С нахально ему навязанным кем-то, как раздражительно чудится мозгу в последний миг, существованием…

Мысль о том, чтобы покончить с собой, не могла, конечно, даже промелькнуть в мозгу такого человека, как Л.З., энергично искавшего выхода из поганого положения как раз для того, чтобы пожить от пуза, чтобы погулять по буфету, чтобы кончать днем и ночью согласно мудрой доктрине усатой падлы Буденного – всех уебать нельзя, но к этому надо стремиться.

И, вообще, какое там самоубийство, когда Л.З. искренне считал, что таким ответработникам, как он, думать, чудесно живя, о смерти – это все равно что во время полового акта мысленно присутствовать на ленинском субботнике.

А вот погрузиться навек в навязчивую трясину различных ублажающих видений и проектов Л.З. вполне мог в тот день. Погрузился бы со всеми, как говорится, потрохами, ползал бы по полу, запихивая в гунявый рот комки слежавшейся комнатной пыли, мычал бы что-нибудь бессмысленное или, наоборот, идиотически логичное насчет Сталина, евреев, желания кончить, забыв о времени и никак не отвечая на сигналы тела насчет поспать, пожрать и так далее, пока силой психиатрии не был бы насильно водворен туда, где сонмы прочих безумцев временно пребывают на узенькой эфирной кромочке, расположенной каким-то непонятным образом аккурат промеж посю-просю прощения и потусторонним, как любил говаривать один очень милый сумасшедший…

Но тут Л.З. вдруг услышал быстрый и тревожный шелест чьих-то живых крыльев. Затем лицо его овеял трепетный порыв прохладной волны воздуха. Странно, что в этой воздушной волне был почти неуловимый и совершенно неродственный привычно-затхловатому, бездарному букету квартирного воздуха запах.