Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.2

Заделали тут девушки соды с водой и с уксусом вместо шампанского. Зашипели благородно наши кружки. Запили вермут шипучкой. Хорошо…

Зина с Галей на мужскую половину общаги направились, а я с Клавой остаюсь.

– Хватит, – говорю, – Клавочка, после вермута блу дить на казенной постельке. Перебирайся завтра к нам. Будем жить-поживать да добра наживать. А Раковы и Михеевы – будь они прокляты в новом году и во все последу ющие годы. Придет когда-нибудь и на них управа. Придет. Не может не прийти. Уж больно одичали мы, Клава, и с пья нью чуток переиграли. Тебя, – говорю, – любить буду и уважать. Нам и вдвоем перед теликом нашим по вечерам неплохо будет посидеть-подремать, верно?

Кивает Клавочка милая. На стройке тоже ведь несладко раствор таскать с кирпичами, а потом на танцы тащиться, где тебя лапают хулиганы и ножом грозят, если в кусты отойти на пару минут не желаешь. Общага же – это тюрьма бесплодная.

Расцвела Клавочка, дождалась-таки своего часа и нехудшего в мире мужика, несмотря на его беспокойство насчет справедливости. Расцвела.

Но что же оказывается, граждане судьи, через каких-нибудь десять минут?… В подробности тут вдаваться не буду. Горько очень… Перестал я быть мужиком… Глаза закрываю, зубами от ярости скрежещу, если б не Клавочка – выкинулся бы с шестого этажа, как Сошкин недавно…

Верно, Клава?… Ты не плачь, вытри слезы, мы еще поживем с тобой, если, конечно, они меня тут не расстреляют окончательно. Поживем на славу!

– Залечили они тебя, Федотыч, паразиты. Но ты не бой ся… я теперь твоя жена, и не убивайся, что так сегодня все печально происходит… медовый наш месяц так и так давно уж прошел, второй год роман небось крутим, три аборта имели.

А я задыхаюсь от ненависти прямо, дрожу весь, вышло из меня враз все равнодушие, которым набили меня в дурдоме.

– Полежи, затихни, Федотыч, вылечу я тебя лаской и присказкой, выпарим химию и повеселимся, как законные супруги, а не приблудные кошки в проклятой общаге. По спи, родимый…

Притих я, задремал, не все еще потеряно, думаю, Федо-тыч, не боись.

Но, думаете, дали гады поспать человеку спокойно и нервы привести в порядок? Ни за что. Дежурная всю дверь растрясла.

– Выходи в Новый год на улицу, свинья блудливая! Я и ушел домой, к матери.

Что вы на это скажете, граждане судьи, и почему мне отказано было следователем Фирсовым в проведении экспертизы на предмет выяснения роли дурдома в деле вытравливания из меня насильственной химией мужских способностей и фашизма сестер Семеновых над личностью человека?

Я требую переследствия по своему делу и согласен после него хоть на расстрел…

Расписались мы с Клавой, несмотря на такое грустное мое положение. Лечусь. Травки разные попиваю, трусцой бегаю, душ принимаю в физиотерапии с какими-то уколами, но все попусту: не пробуждается во мне не то что былая ярая сила, а обыкновенные супружеские обязанности.

Год целый держался, не пил, а тут нарушил слово, данное Клаве, и запил от обиды и нежелания существовать на белом свете…

И под самый новый следующий год возвращаюсь я в тоске на свою базу. И вдруг впереди эти две гадюки идут, сестры Семеновы.

Я ведь в армии танкистом был на «тридцать четверке». Честно говоря, даже подумать как следует не успел. Кровь в голову вдарила. Вот поравнялся с гадюками. Делаю поворот на месте и прижимаю обеих к забору. С точки зрения танковождения – отлично провел маневр, как в Праге, где довелось мне защищать наши ошибочные интересы.

– Ну, – говорю, – гадины, признавайтесь, чем вы меня накормили в дурдоме, что я как мужик неисправен, не то кишки выпущу…

А старшая Семенова уже завалилась на бампер и хрипит. Другая же испугалась и названия каких-то лекарств мне разъясняет, спасти шкуру хочет…

Ну, тут дошло до меня, что убил я Семенову и что теперь прощай вообще вся моя жизнь и несчастная жена Клава. Помрачился я от этого, трактор заглушил – чего ему за меня отдуваться – и убежал. Даже как арестовали, не помню…

Вот – все мое дело, по правде и без лукавства.

В судебном заседании прокурор то и дело рот мне затыкал и в свою колею заворачивал. Теперь же я расставил обстоятельства по своим местам, и вы можете удаляться решать мою судьбу…

Ты же, Клава, не горюй. В тюрьме я опять по тебе как по жене затосковал. Перетрясло меня на следствии, и все на свои места встало. И если не пойду под расстрел, жду тебя на свиданке. Смирись с судьбою и нелепой жизнью, время еще есть. А Ракова с Михеевым все одно кто-нибудь прихлопнет. Больно много народа от них пострадало ни за что ни про что… Веселись, Клавочка, где наша не пропадала?… И матери на могиле крест справь завидный, чтоб век простоял.

Жду я теперь тебя на тюремное свидание… прости, родная…

… Фалин, используя служебное положение, похищал с за-водобазы «Азербайджанвино» коньяк и перепродавал его частным лицам по демпинговым ценам…

Граждане судьи, предварительное тюремное заключение, то есть тюремная жизнь, тюремные прогулки, тюремный досуг, тюремная пища и так называемые оправки пошли мне как личности с широким кругозором и интересом к прогрессу XX века исключительно на пользу. Большое спасибо органам внутренних дел, где отчасти командует зять покойного товарища Брежнева, за отлично разработанный режим дня и суровую, скромную атмосферу камеры, в которой лучше, чем в гостинице «Москва», оглядываешь пройденный путь и ужасаешься его полной разбитости, а также царству непроезжих колдобин.

Перебрал я там по косточкам как свои отрицательные поступки, так и положительные нюансы легкомысленного поведения. Навел, как говорится, цыганский баланс существованья. Подбил бабки. Щелкнул бухгалтерскими счетами, которые презирал всю жизнь в силу размаха душевных и физических сил.

Жесточайшим образом судил сам себя за принципиально бессердечное отношение к временным усладам сердца – Галине Ж., Элле А., Тамаре Б. и к некоторым другим, чьи фамилии не стоят того, чтобы вносить их навек в бессмертные протоколы нашего с вами интимного судебного заседания.

Но, пользуясь случаем, желаю воспеть имена Ирины Н., Ольги Ш., Натальи С., Людмилы Б. за их героическое внимание к тщательно изолированному от сношений с внешним миром одинокому подследственному мужчине.

Это о них, граждане судьи, великий поэт, неравнодушно относившийся к работе советских пожарников, искренне воскликнул:

Коня на скаку остановят, В горящие избы войдут …

Нетрудно вообразить, сколько сил, средств и унижения женственности понадобилось моим вернейшим подругам для того, чтобы во время резкого ухудшения снабжения населения нашей родины необходимым продовольствием суметь наладить мне передачи так называемой рецидивистами «бациллы», то есть масла, сала, ветчины, корейки, колбасы, чеснока и клюквы в сахаре, которая нынче не часто перепадает супругам секретарей даже обкомов партии.