Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

— «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мнѣ. —

— «Они ужасно смѣются надо мной, когда я пою», сказала М[-me] Нехлюдовъ смѣясь: «a мнѣ кажется, что прекрасно. Вы музыкантъ?» спросила у меня.

— «Да, большой, но только въ душѣ».

— «Это такъ же, какъ я. У кого лучше голосъ, Дмитрій, у него или у меня?»

— «Трудно рѣшить, maman».

— «Ну такъ nous pouvons nous donner la main, mon cher». [136] [мы можем протянуть друг другу руку, мой дорогой.]

Когда кончили чай и поболтали и посмѣялись еще, М[-me] Н[ехлюдовъ] сказала мнѣ, чтобы я позвонилъ. У насъ въ домѣ не было сонетокъ, и я никогда не видалъ ихъ, поэтому сталъ искать колокольчика, но, не видя его, наконецъ, сказалъ ей, что нѣтъ колокольчика.

— «Да подлѣ васъ сонетка, сказала она, Лиза, позвони».

Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснѣлъ ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думалъ, что окончательно погибъ во мнѣніи всего семейства: все, что мнѣ удалось сказать порядочнаго, умнаго, какъ я полагалъ, въ этотъ вечеръ, уничтожено этимъ незнаніемъ, что такое сонетка; подумаютъ, что я совсѣмъ мужикъ, что все, что сказалъ, это я выучилъ, и что дома мы живемъ, Богъ знаетъ, какъ, когда у насъ нѣтъ сонетокъ, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрій теперь раскаивается, думалъ я, въ томъ, что представилъ меня». Весь вечеръ мой былъ разстроенъ.

— «Ну, дѣти, что мы будемъ читать нынче? сказала М[-me] Н[ехлюдовъ], когда вынесли самоваръ.

— «А вѣдь я привезъ Валтеръ-Скота отъ Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?

— «Лиза, хочешь читать?»

— «Хочу».

Мы всѣ усѣлись поуютнѣе около матовой лампы, горѣвшей на рабочемъ столѣ, Лиза взяла книгу и стала читать своимъ низкимъ, но звучнымъ контральто. —

Чтеніе это было мнѣ особенно пріятно потому, что давало время обдумать впечатлѣнія и мысли, возбужденныя во мнѣ этимъ совершенно для меня новымъ, особеннымъ отъ нашего, домашнимъ кружкомъ, и рѣшить вопросъ, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нѣтъ еще. —

Кружокъ этотъ имѣлъ какой-то особенный характеръ простоты, нравственности, изящества, умѣренности и вмѣстѣ сухости и логичности. Этотъ характеръ выражался и въ волосахъ Нехлюдовой, и въ ея прямой позѣ, и въ шитьѣ платья, и въ строгой чистотѣ, и въ высокихъ портьерахъ, а больше всего въ манерѣ говорить по русски, называть меня «онъ» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мнѣ и доставляло наслажденіе то, что меня третировали серьезно pour tout de bon, [137] [не на шутку,] какъ большаго, такъ что мнѣ совѣстно, даже неловко какъ то было, что мать моего друга говоритъ, разсуждаетъ со мной. Даже при каждомъ словѣ, которое я сбирался сказать, мнѣ приходило въ голову, какъ бы мнѣ вдругъ не сказали: «неужели вы думаете, что съ вами серьезно говорятъ, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, какъ теперь вижу, должно б[ыть] показался глупъ, гораздо еще больше, чѣмъ прежде. Ежели бы не сонетка, я бы былъ совершенно доволенъ и очень бы полюбилъ все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я былъ смѣшонъ, и я безсознательно старался находить въ нихъ недостатки, какъ будто они могли оправдать меня. — Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чѣмъ больше всматривался я въ нее теперь, какъ она читала своимъ звучнымъ контральтомъ, я убѣждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портилъ ее желтоватый, болѣзненный цвѣтъ лица и такъ же, какъ у матери, кривый носъ на одну сторону, только у м[атери] б[ылъ] на право, а у нея налѣво, и толстыя губы. Въ ней даже не было ничего фамильнаго общаго съ наружностью моего друга. Все, что было въ ней хорошаго, былъ голосъ, выраженіе доброты, прелестный бюстъ и опять та же безпричудливость, простота и логичность въ манерахъ, такъ что, какъ я ни старался настраивать себя на то, что она она — я не могъ и идеальный образъ мой никакъ не хотѣлъ слиться. —

Чтеніе было очень пріятно. Оно не было однимъ предлогомъ сидѣть вмѣстѣ, но видно было по замѣчаніямъ, к[оторыя] прерывали его, увлеченіе и любовь къ мысли и изящному. Наконецъ, въ 11 часовъ М-me Нехлюдовъ встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.

— «Ну, я очень рада, Nicolas, сказала она, цѣлуя въ лобъ сына и подавая мнѣ руку: что вы у насъ будете. Въ ваши года дружба хорошая вещь, славная вещь».

Лиза тоже подала мнѣ руку.

У N. [?] было двѣ комнаты — спальня и кабинетъ. Василій постелилъ мнѣ на диванѣ въ кабинетѣ, но я пошелъ въ спальню и сидѣлъ тамъ на к[ровати] у Дмитрія. Мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ о его семействѣ, разсказать ему, какъ понравился мнѣ этотъ новый для меня бытъ, но я не рѣшался начать разговоръ объ этомъ, особенно когда приходила мнѣ мысль о сонеткѣ, и думалось, что Д[митрій] вслѣдствіе именно этой сонетки перемѣнилъ мнѣніе обо мнѣ и, увидавъ меня въ обществѣ, какъ я застѣнчивъ и стыдливъ, раскаивается, что онъ представилъ меня. — Я нѣсколько разъ собирался начать говорить ему про его мать и сестру, придумывалъ фразы и открывалъ ротъ, но потомъ приходило въ голову, что онъ можетъ подумать, и останавливался. Дмитрію тоже вѣрно хотѣлось спросить мое мнѣніе о своемъ семействѣ, но онъ не рѣшался, и обѣщаніе наше все говорить другъ другу не исполнялось, но мнѣ кажется, что мы все-таки безъ словъ понимали другъ друга и были откровенны, а что есть вещи, которыя лучше не говорить. То, что я пришелъ къ нему въ спальню, то, что мы помолчали минутъ 5, избѣгая взглядовъ одинъ другаго, имѣло большое для насъ значеніе. —

(Въ слѣд. главахъ: 1) деньги, 2) ложный стыдъ).

Уже первое правило, которое я задавалъ себѣ для будущей жизни, — усовершенствованіе, я не исполнилъ въ первый день моего переѣзда къ Нехлюдовымъ. Мы заболтались такъ долго свечера, что проснулись, когда солнце уже было высоко, и то Дмитрій разбудилъ меня. И голова была тяжела, и въ тѣлѣ б[ылъ] какой-то нездоровый жаръ. Первая мысль моя при пробужденіи была, что я большой и на свободѣ. Никакая мысль не лѣзла мнѣ въ голову, къ каждой примѣшивалось сознаніе свободы и желаніе доказать другимъ и еще болѣе убѣдиться самому, дѣйствительно ли я такой же большой, какъ другіе. Первое выраженіе этой мысли было то, что я пилъ чай, не одѣваясь, и курилъ трубку, кот[орую] взялъ у Дмитрія, и раскашлялся и раскраснѣлся такъ, что думалъ, я задохнусь, но сказалъ, что это ничего безъ привычки, но что я куплю себѣ табаку и трубку и, когда буду одинъ, буду понемножку пріучаться къ табаку. Часовъ въ 12 пришелъ Д[убковъ], и мы такъ, не одѣваясь, сидѣли до самаго обѣда, болтали глупости, и мы съ Д[митріемъ] были совершенно другими людьми, чѣмъ вчера вечеромъ. Меня мучила мысль, что вѣрно еще я не совсѣмъ большой или хуже другихъ, что не могу курить Жуковъ табакъ также, какъ они, и въ тотъ же день пошелъ на Арбатъ, купилъ у Бастанжогло на 5 рублей ассигнаціями Жукова табаку, 2 стамбулки и черный липовый чубукъ, накурился одинъ въ комнатѣ Дм[итрія] до того, что голова у меня пошла кругомъ, что я испугался, взглянувъ на свое блѣдное, какъ полотно, лицо въ зеркало, и что, наконецъ, меня вырвало! Я помню, въ какомъ я ужасномъ положеніи былъ съ полчаса времени послѣ этаго. Я лежалъ на диванѣ, надъ тазомъ; вокругъ меня на полу валялась вонючая трубка и окурки; голова ходила кругомъ, ужасно тошнило, и вся внутренность поднималась. Безсмысленно вперивъ мутные глаза въ начатую четверку табаку, стоявшую на стулѣ, съ тупымъ вниманіемъ глядя на 2-хъ львовъ, поддерживающихъ гербъ В. Ж[укова], и читая и перечитывая надпись «лучшій американскій табакъ», я съ отчаяньемъ въ сердцѣ и съ маленькимъ страхомъ даже за свою жизнь думалъ, что нѣтъ, не большой еще я, и что видно, не быть мнѣ никогда большимъ, какъ другіе, и не пускать никогда длинныхъ струекъ дыма черезъ русые усы и никогда, никогда видно не суждено мнѣ затягиваться. —