Хосе Ортега-и-Гассет - Анатомия рассеянной души. Древо познания

6. Миф, катализатор истории

Эпическая перспектива, которая создается, как мы видели, при взгляде на события мира с абсолютной высоты основных мифов, не умерла вместе с Древней Грецией. Эта перспектива существует и поныне. И не умрет вовеки. Когда народ перестает верить в космогоническую и историческую реальность своих легенд, лучшее время для эллинов, конечно, проходит. Но разработанные эпические мотивы, эпические зерна непререкаемой ценности не только сохраняются как восхитительные незаменимые миражи, но и обретают живость и пластическую мощь. Нагроможденные в литературной памяти, спрятанные в подполье смутных народных воспоминаний, они составляют поэтическую смесь с неисчислимым запасом энергии. Приблизьте правдоподобную историю какого-нибудь короля, Антиоха, например, или Александра [198] историю какого-нибудь короля, Антиоха, например, или Александра Имеется в виду, скорее всего, Антиох III Великий (242–187), царь государства селевкидов с 223 года, завоевавший в третьем веке до нашей эры немало земель в Малой Азии; и, несомненно, Александр Македонский или Александр Великий (356–323). к этим раскаленным добела материалам. И правдоподобная история тут же займется пламенем со всех четырех концов: нормальное и обычное в ней неминуемо обратится в прах, испепелится до полного исчезновения. После пожара вашему изумленному взору предстанет, сверкая как алмаз, сказочная история волшебного Аполлония [199] Образ Аполлония создан из мифического материала, взятого из истории Антиоха (прим. Ортеги). или великолепного Александра [200] история волшебного Аполлония или великолепного Александра Речь идет, скорее всего, об Аполлонии, фигурирующем в «Истории Аполлония, царя Тирского»; и, опять-таки несомненно, о «Деяниях Александра» или «Романе об Александре», исторически сквозных произведениях европейской литературы, наследующих греческому роману и бытующих в разных вариантах вплоть до эпохи Возрождения. Содержание «Романа об Александре» действительно ничего общего, кроме имени, с реальным Александром Македонским не имеет. . Ясно, что эта чудесная история — вовсе не история: она и называется романом. В этом смысле и можно говорить о греческом романе.

Сейчас самое время обратить внимание на очевидную двусмысленность этого слова. Греческий роман — не более чем испорченная история, божественно испорченная мифом, или, лучше сказать, путешествие в страну аримаспов [201] путешествие в страну Аримаспов Аримаспы — в скифо-сарматской мифологии одноглазые люди, обитатели сказочной азиатской страны, известные своей борьбой с грифонами ради того, чтобы отнять у них накопленные в стране гипербореев сокровища. , фантастическая география, воспоминание о путешествии, которое расчленено еще в мифе, и затем переработано по новому вкусу. К тому же роду принадлежит вся литература воображения, все то, что называется сказкой, балладой, легендой, рыцарским романом. В них всегда рассматривается определенный исторический материал, который миф переиначивает и вбирает в себя.

Не забудьте, что миф является представителем мира, существенно отличного от нашего. Если наш — реален, то мифический мир кажется нам ирреальным. Во всяком случае, то, что возможно в одном, невозможно в другом; механика нашей планетарной системы не работает в системе мифической. Поглощение подлунного события мифом состоит, следовательно, в том, чтобы сделать его невозможным физически и исторически. Земная материя сохраняется, но оказывается подчиненной иному порядку.

Эта литература воображения сопровождала человечество до самых последних времен и продлевала влияние эпоса, будучи его прямой наследницей. Удваивая мир, она приносила нам все новые отрадные произведения, где, если и не обитали больше боги Гомера, то правили их законные наследники. Династия богов обеспечивает такое правление, при котором невозможное возможно. Там, где они правят, нормы не существует; от их трона исходит всеобщая неразбериха. Конституция, которой здесь подчиняются, включает в себя только одну статью: право на приключение.

7. Рыцарские романы

Когда с приходом к власти науки, сестры-соперницы мифа, разрушается основанное на мифе представление о мире, то эпос теряет свою религиозную серьезность и отправляется куда глаза глядят в поисках приключений: рыцарские романы — последний большой побег старого эпического ствола. Последний — по отношению к нынешнему времени, а вовсе не принципиально последний.

Рыцарские романы сохраняют эпические черты, поддерживая веру в реальность рассказанного [202] Еще я бы сказал, что они сами определенным образом сохраняются. Но, мне кажется, необходимо написать много страниц, здесь непосредственно вроде бы необязательных, о той таинственной природе эстетического потрясения, которое, без сомнения, выливается в удовольствие, с каким мы читаем приключенческие книги (прим. Ортеги). . В них также представлена древность, идеальная древность описываемых событий. Времена короля Артура или Марикастаньи [203] короля Артура или время Марикастаньи Король Артур — легендарный герой английского эпоса; Марикастанья — пословичный персонаж, символизирующий сказочную давность, наподобие русского «царя Гороха». — это просто занавес, обозначающий условное прошедшее время, размытое и неточное хронологически.

За исключением немногочисленных вставных диалогов, главным поэтическим инструментом рыцарских романов, так же, как и в эпосе, является повествование. Я, кстати, не могу согласиться с существующим мнением, что повествование — инструмент романа. Такой взгляд объясняется отсутствием противопоставления двух жанров, смешанных под одним именем. Книга воображения повествует; но роман описывает [204] Книга воображения повествует; но роман описывает. Повествование и описание — категории еще с античности различающиеся в риторике. . Повествование есть форма, в которой для нас существует прошлое, повествовать можно только о том, что прошло, то есть о том, чего уже нет. Описывается, наоборот, существующее. Эпос использует, как известно, идеальное прошедшее время, которое повествует, и оно даже имеет в грамматиках особое название — аорист эпический или гномический.

С другой стороны, в романе нас интересует описание, именно потому, что нас, строго говоря, вовсе не интересует то, что описывается. Мы пренебрегаем объектами, которые располагаются перед нами, чтобы сосредоточить свое внимание на манере, в которой они описываются. Ни Санчо, ни исцеление, ни парикмахер, ни Рыцарь в зеленом плаще, ни мадам Бовари, ни ее муж, ни чудила из Омайса [205] Ни Санчо, ни исцеление, ни парикмахер, ни Рыцарь в зеленом плаще, ни мадам Бовари, ни ее муж, ни чудила из Омайса Перечисляются некоторые герои и события «Дон Кихота» Сервантеса и «Мадам Бовари» Флобера. сами по себе нам не интересны. Мы не дали бы и двух реалов, чтобы их увидеть. Наоборот, мы пожертвовали бы царством за удовольствие видеть их включенными в две знаменитые книги. Я не понимаю, как раньше это ускользало от внимания тех, кто размышлял над эстетическими явлениями. То, во что перестали верить, и что обычно кажется нам скучным, — это все определенный литературный жанр, пусть и не пользующийся теперь успехом. Скука исходит от повествования о чем-то таком, что нас не интересует [206] В одной из тетрадей своей «Критики» Кроче цитирует определение, которое один итальянец дал занудству: это то, что оставляет нас в одиночестве и лишает компании (прим. Ортеги). . Повествование должно оправдываться сюжетом, и оно будет тем лучше, чем оно незаметнее, чем меньше оно заслоняет от нас происходящее.