Хосе Ортега-и-Гассет - Анатомия рассеянной души. Древо познания

— Все эти разговоры о душе — сущая чепуха, — возражал Андрес. — Это монахи выдумали, чтобы выманивать у людей деньги.

— Замолчи, несчастный. Замолчи, не кощунствуй!

В сущности, Ламела был отсталым во всем — и в ученье, и по идеям. Он рассуждал, как человек начала прошлого столетия. Современной теории о непреложности экономических законов общественного строя для него не существовало. Не существовало также и социального вопроса. Весь социальный вопрос разрешался благотворительностью и тем, что есть люди с добрым сердцем.

— Ты настоящий католик, — говорил ему Андрес, — ты сфабриковал себе самый удобный из мифов.

Когда Ламела однажды показал ему свою возлюбленную, Андрес не мог прийти в себя от изумления. Она оказалась старой девой, некрасивой, черной, с крючковатым, как у попугая, носом, и весьма почтенного возраста. И при этой неприглядной наружности, она не обращала никакого внимания на своего поклонника, и только мельком взглянула на него с кислой и презрительной миной.

Фантастически дух Ламелы никогда не справлялся с реальностью. Несмотря на свою внешнюю скромность и улыбчивость, он обладал необычайной гордостью и самоуверенностью и испытывал спокойствие человека, убежденного в том, что он в совершенстве знает все явления и все поступки человеческие.

Другим товарищам Ламела не говорил о своей любви, но когда ему удавалось залучить Уртадо, он изливался перед ним. Признаниям его не было конца. Он всему стремился придать какое-то сложное, сверхъестественное значение.

— Голубчик, — говорил он улыбаясь и хватая Андреса за руку, — вчера я видел ее.

— Да что ты!

— Да, — продолжал Ламела с необычайно таинственным видом, — она гуляла с компаньонкой. Я пошел за нею, она вошла в дом, а немного погодя, на балкон вышел слуга. Странно, не правда ли?

— Странно? Почему же? — спросил Андрес.

— Потому что потом слуга не затворил балкон.

Уртадо смотрел на него, спрашивая себя, как должен функционировать мозг его друга для того, чтобы он находил необычайными самые естественные в мире вещи, и для того, чтобы он верил в красоту этой безобразной старой девы.

Несколько раз, когда они гуляли по парку Буэн-Ретиро, Ламела вдруг оборачивался и говорил:

— Подожди, замолчи!

— Почему, что такое?

— Вон там идет один из моих врагов, который наговаривает ей на меня. Он шпионит за мной.

Андрес удивлялся. Сблизившись несколько больше с Ламелой, он сказал ему:

— Послушай, Ламела, на твоем месте я отправился бы в Парижское или Лондонское Психологическое общество.

— Зачем?

— И попросил бы: «Пожалуйста, займитесь мной, потому что я нахожу, что я самый необыкновенный человек в мире».

Тот рассмеялся своим добродушным смехом.

— Это оттого, что ты еще дитя, — ответил он, — в тот день, когда ты влюбишься, ты увидишь, что я прав.

Ламела жил в гостинице на площади Лавапьес, в крохотной комнатке, в которой царил страшный беспорядок, и занимался, когда это случалось, лежа в постели; обыкновенно он расшивал книги и держал отдельные листы в чемодане или раскладывал их на столе. Уртадо несколько раз заходил к нему. Убранство его комнаты состояло из множества пустых бутылок, валявшихся повсюду. Ламела покупал вино и держал его в самых невероятных местах из опасения, чтобы другие постояльцы не зашли к нему в комнату и не выпили его запасы, что, по его рассказам, случалось частенько. Ламела прятал бутылки в чемодан, в трубу, в постель, в комод.

Ложась спать, он ставил на пол у постели бутылку с вином и, просыпаясь ночью, выпивал залпом с полбутылки. Он был убежден, что лучшего наркотического средства, чем вино, нет, и что, по сравнению с ним, всякие сульфоналы и хлоралы — чистейшее шарлатанство.

Ламела никогда не обсуждал мнений профессоров, да они и не особенно интересовали его; он и разделял-то их только на доброжелательных, ставящих удовлетворительные отметки, и на злонамеренных, которые проваливали на экзаменах лишь для того, чтобы задавать тон и разыгрывать из себя ученых.

В большинстве случаев Ламела разделял и прочих людей на две группы: одну составляли люди прямые, честные, порядочные и добрые; другую — мелочные и тщеславные. По мнению Ламелы, Арасиль и Монтанер принадлежали к последней группе — к мелочным и ничтожным людям. Правда, что ни один из них не принимал Ламелу всерьез.

Андрес рассказывал дома о странностях своего нового товарища. Маргариту очень интересовал роман Ламелы, а Луисито, обладавший пылкой фантазией болезненного ребенка, слушая рассказы брата, сочинил сказку, которая называлась «Любовь испанского студента и королевы Какаду».

Без особого блеска, но и без злоключений Андрес Уртадо приближался к окончанию курса.

В начале четвертого года Хулио Арасилю случилось побывать на нескольких лекциях по венерическим болезням, которые читал врач больницы Сан Хуан де Диос. Арасиль предложил Монтанеру и Уртадо посещать эти лекции вместе с ним; через два месяца должны были состояться экзамены студентов для поступления интернами в Городскую Больницу; они думали записаться на этот экзамен все трое, было полезно почаще видеть больных.

Посещение больницы Сан Хуан де Диос послужило новым поводом для угнетенного настроения и грусти Андреса Уртадо. И он задавал себе вопрос, почему мир точно нарочно показывается ему с самой некрасивой своей стороны.

После нескольких посещений больницы Андрес стал думать, что пессимизм Шопенгауэра — почти математическая истина. Мир казался ему смешением сумасшедшего дома и больницы, обладание умом составляло несчастье, счастье же могло прийти только от бессознательности или от безумия. Ламела, живущий своими иллюзиями, не зная этого, вырастал в его глазах до уровня мудреца.

Арасиль, Монтанер и Уртадо в течение некоторого времени посещали женскую палату в Сан Хуан де Диос. Для человека нервного и беспокойного, как Андрес, зрелище это не могло не быть угнетающим. Больные были самые жалкие и падшие женщины. Видеть стольких несчастных, бездомных, покинутых, в мрачной палате, похожей на мусорную яму человечества, проверить и убедиться в гнилостности, которой заражает половая жизнь, было для Андреса сильным, тяжелым впечатлением.

Больница, по счастью уже разрушенная, была отвратительным, грязным зловонным зданием; окна палат выходили на улицу Аточа и были забраны двойными решетками для того, чтобы больные не могли высовываться из окон и не смущали бы прохожих своим видом. Таким образом, в палаты никогда не проникало ни воздуха, ни солнца.

Врач, заведующий этой палатой, знакомый Хулио, был смешной старичок с большими белыми бакенбардами. Не обладая особыми знаниями, он любил придавать себе вид ученого профессора, чего никто не вменил бы ему в преступление. Скверно же и подло было то, что он обращался с несчастными, попавшими сюда, с излишней жестокостью и тиранил их словом и делом.