Жюльен Грин - Полночь

Девочка (а затем девушка-подросток) — главная героиня романа. Она еще только открывает для себя мир. Отношение Грина к детству напоминает о далекой традиции французской литературы, берущей начало в Евангелии и по-новому проявившейся и в романтизме, и у таких разных писателей XX века, как Ален-Фурнье, Колетт, Бернанос или Сент-Экзюпери. При всей несхожести почерков этих художников объединяет представление о заре жизни как о времени, дающем импульс последующему. «Ребенок диктует, мужчина пишет» — так выражает эту мысль Грин, назвавший первый том своего дневника «Легкие годы». Но, может быть, еще более существенно для Грина то, что ранняя юность у него, как у Бернаноса, — возраст риска. В «Ясновидящем» и в «Полночи» — это смертельный риск, самое трудное, последнее препятствие, преодолеть которое дано святым и детям.

И это при том, что юные у Грина не безгрешны. Зло проникает и в детские души. Их свет не в чистоте, а в готовности к испытаниям, к мучительному восхождению. При этом религиозная мысль о соотнесенности нисхождения и восхождения художественно осваивается Грином, как и Мориаком и Бернаносом, под заметным влиянием Паскаля. Грину импонирует янсенистская строгость автора XVII века, говорящего о грехе праведников, успокоенных в своем видимом благочестии, неспособных к душевному страданию, а следовательно, и к состраданию, и, напротив, о тех темных душах, которые, познав бездну падения и муки сердца, приближаются к Богу. В «Полночи» праведны тетки Элизабет, грешны ее мать и она сама. Но им, познавшим мрак, открывается свет. Видение это характерно и для других произведений Грина.

И почти во всех его произведениях появляется образ лестницы. Старое сравнение человеческого пути с движением по ступеням звучит для Грина почти как художественное кредо. Понятно, что лестница Грина не только тот средневековый образ, на котором грешники низвергаются в ад, а ангелы поднимаются на небо. Сохраняя мифологическую природу, эта лестница построена с опорой на подсознание, на учение психоаналитиков. «Во всех моих книгах, — пишет Грин, — идея страха или любой другой сильной эмоции необъяснимо связана с лестницей… Я спросил себя, как я мог так часто повторять этот прием, сам того не замечая? Наконец я вспомнил, что в детстве боялся лестницы. Моя мать в юности испытывала тот же страх, может быть, он во мне остался. У большинства романистов, я уверен, сохраняются неосознанные воспоминания, которым они следуют, когда пишут».

В романе «Полночь» — множество лестниц. По ним бродит Элизабет. Владелец Фонфруада видит лестницу во сне и поднимается по ней «в недоступный мир, огражденный гималайскими хребтами отчаяния, однако находящийся не где-нибудь, а внутри нас».

Образ лестницы играет и важную композиционную роль. В Фонфруаде лестницами соединены жилые и разрушенные помещения, они входят в лабиринт узких переходов, темных комнат, подвалов, провалов. Лестница у Грина зримо соединяет потусторонний и реальный миры. Повествование в «Полночи» не лишено полностью бальзаковского наследства. Деньги и вещи в нем тоже имеют свою цену. Тетки Элизабет воспринимают необходимость заботиться о сироте как тяжкую обузу не только потому, что они злые, а потому, что их основательно потрепала жизнь. Они хорошо знакомы с нуждой и боятся ее. В Фонфруаде то и дело возникают разговоры о ренте, закладных, налогах. Чаевые подбадривают кучера и слугу. Обитатели дома помнят о сигаретах и обеде. Вещи у Грина внятно говорят об их владельцах. Дорогой костюм Эдма на фоне обветшалого дома — свидетельство его себялюбия. Мебель, изъеденная жуками-точильщиками, некогда роскошные, а теперь вылинявшие драпри, сохраняющие первоначальный цвет лишь в складках, обивка, отстающая от сырых стен длинными тяжелыми полосами, качающимися на сквозняке, «точно пальмовые листья», бюро красного дерева и щетинящиеся конским волосом кресла — не столько предметы быта, сколько знаки неблагополучия, высшим проявлением которого предстает описание комнаты с провалившимся полом. Остановившись на ее пороге, обрывающемся в подвал, Элизабет видит предметы, которые лежат огромной пирамидой в луже загнившей воды. Стулья, ночной столик и комод увязают в грязи под тяжестью кровати и шкафа. Из зловонной ямы не выужены ни матрас, ни одеяла, ни одежда. Из приоткрытой дверцы шкафа торчит платье с блестками, а треснувшее зеркало посылает девушке ее отражение в каждой из половинок.

Образ зеркала любим многими писателями. Известно концентрирующее лучи стекло романтиков, проносимое по большой дороге зеркало реалистов. Зеркало Грина разламывает изображение. И не только потому, что оно разбито. Элизабет видит в зеркале себя всякий раз по-разному, ибо в своей душе несет смятение и разлад. Зеркало в «Полночи» не столько отражает реальность, сколько уводит от нее в Зазеркалье, в глубинный пласт романа с мыслью о роковой предопределенности бытия, отгороженной от человека вещным миром. Владелец Фонфруада господин Эдм страстно упрекает своих нахлебников в том, что все они слишком безоглядно верят в мир осязаемых вещей, сохраняя стремление к обладанию ими. Между тем вещи первыми блекнут и теряют видимость чего-то реально существующего. Прочнее оказывается мир мечты, создаваемый воображением.

Чувство неблагополучия возникает именно при сближении реального и потустороннего. Как и в поэтике сюрреализма, это сон, который предстоит разгадать. Каждый отдельный предмет в нем зрим, объемен, точен до мельчайших деталей, но сочетание их невозможно для здравого смысла.

Сны пронизывают всю ткань «Полночи», как и романов «Ясновидящий» и «Варуна». Успокоения они не приносят. Так, уснувшей Элизабет видится, будто среди ночи двери ее комнаты отворились и вошедший мужчина бесшумно, точно вор, приближается к ее постели. Неподвижные, немигающие глаза в черных дырах глазниц ищут забившуюся в угол широкой кровати девушку. По ее телу разливается леденящий холод, сердце замирает от ужаса, но через мгновение Элизабет обнаруживает, что около нее никого нет, только за окном шелестит ветвями ветер… Лишь поутру на помощь девушке приходит здравый смысл, и она перестает считать свой сон явью.

Но и этому миру Грин доверяет не абсолютно. Воплощением тайны предстает в романе господин Эдм, уже во внешности которого — необычайной бледности лица, черных, как уголья, глазах, густой бороде — поражает «пугающая, почти восточная красота». Ночной человек, он ходит ровным бесшумным шагом и имеет над людьми неколебимую власть. Его слова воспринимаются как «знамение какого-то необычайно доброго начала», но Эдм не несет добра. Авторская оценка «вкрадчивых красивых слов» этого «чародея без волшебного жезла», всякий раз усыпляющего тревоги, и особенно сон, который он рассказывает ночной порой сидящим за трапезой мужчинам и женщинам, могут рождать далеко идущие реминисценции. Господин Эдм — очарователь, новый Мессия. И как всякому Мессии, ему нужны последователи. Это ловец душ. И чем чище и неопытнее душа, тем желаннее она господину Эдму. Можно предположить, что именно поэтому велит он привезти в Фонфруад дочь погубленной им женщины, поэтому он особенно доверяет «старому ребенку Аньелю», сделавшему смыслом своей жизни обожание Эдма.