Жюльен Грин - Полночь

Сначала маленький огонек ослепил ее, как вспышка молнии, и она резко выпрямилась, сама не зная зачем. А потом увидела, что поперек огромного кресла, обитого бархатом, казавшимся вишневым при свете спички, лежал, развалившись, юноша лет семнадцати в небрежной и одновременно зловещей позе, которая делает спящего похожим на мертвеца. Голова откинулась назад, из ворота рваной рубашки выглядывала могучая шея; одна рука, вытянутая вперед, так и застыла в этом положении, кисть ее словно сжимала рукоять какого-то оружия, а другая покоилась на животе, будто закрывая рану. Юноша казался смертельно усталым. Одна нога была закинута на подлокотник кресла, другая, вытянутая вперед, упиралась каблуком в пол.

Элизабет бросила спичку, так как та начала жечь ей пальцы. В нахлынувшей на нее темноте в глазах замелькали искорки, и она заметила, что вся дрожит. Никогда в жизни не видела она никого прекраснее этого спящего юноши. Чутьем поняла, что не ошиблась, когда, преклонив колени, лицом своим воспринимала его дыхание. И теперь сама не знала, отчего она дрожит: то ли от беспокойной, тревожащей душу радости, то ли от странной, неведомой ранее боли. И почему она так разволновалась? Опершись на спинку кресла, постаралась вспомнить черты лица юноши, ибо все, что его касалось — поза, одежда — приобрело в глазах Элизабет первостепенное значение, однако, хоть она и пожирала его глазами, пока горела спичка, теперь поняла, что, собственно говоря, не увидела всего, что хотела бы видеть, ни черт лица, ни цвета волос, никак не могла вспомнить, во что именно он был одет. Ослепленная его красотой, она запомнила только белые и черные лохмотья на загорелом теле.

Без колебаний Элизабет чиркнула последнюю спичку и снова склонилась к спящему. Из-под рваных тряпок выглядывало сильное и нежное янтарное тело. Одна рука оголилась, на ней трепетали синие жилки, изорванная верхняя часть рукава полосами прикрывала лоснящуюся кожу плеча, полосатую от параллельных царапин. Точно так же и черные штаны, разорванные от полбедра до подъема, позволяли видеть, что на колене согнутой ноги запеклась кровь. Но Элизабет склонилась над лицом, так, что ее темные локоны касались загорелых щек и полуоткрытого рта спящего, она еще успела разглядеть золотистые кудри над небольшим волевым лбом и не могла решить, на что еще посмотреть, но спичка вдруг погасла, и темнота снова поглотила спящего юношу, теперь его присутствие выдавали лишь свободное глубокое дыхание да солнечное тепло, исходившее от его тела, как от кожицы спелого персика.

Несколько минут Элизабет стояла неподвижно в таком подавленном состоянии, будто поглотившая ее ночь будет длиться вечно и все, что есть в нашем мире прекрасного и доброго, навсегда исчезло с того мгновения, когда угас маленький язычок пламени. Затем в поисках исчезнувшего счастья девушка вдохнула запах сена и травы, исходивший от волос юноши, и, влекомая невинной чувственностью, коснулась кончиками пальцев теплого от сна лица, круглой и гладкой коленки, упругой икры.

Когда Элизабет резко выпрямилась, кровь стучала у нее в ушах, щеки горели огнем. Она вдруг испугалась того, что чувствовала в себе, испугалась захватившего ее водоворота и проснувшейся в ней жажды чего-то, подумала, не сошла ли она с ума. Какой был бы стыд, если бы кто-нибудь увидел, как она тянула к юноше любопытствующую руку! А вдруг он притворялся, что спит, а сам хотел посмотреть, до чего дойдет ее безрассудство! При мысли о том, какой был бы скандал, если бы всем стало известно, как она вела себя с этим юношей, молодая девушка похолодела от страха. Все полученное ею воспитание не позволяло ей восстать против устоявшихся моральных канонов, и огонь, зажегшийся в ее жилах минуту назад, угас как по волшебству, стоило ей подумать, что кто-то ее осудит и что ей будут перемывать косточки. Она и сама строго осудила себя, вспомнила, как, точно неопытная воровка, тянула несмелую руку к юноше, и осталась недовольной тем, что могла бы дать повод для злословия так называемым порядочным людям.

— Элизабет!

Ее имя, произнесенное громким спокойным голосом, прозвучало где-то в глубине темной комнаты, будто эти самые порядочные люди заявили о своем присутствии. Девушка не шелохнулась; из всех заметавшихся в ее мозгу мыслей самой разумной ей показалась мысль о том, что все это ей пригрезилось; ох уж этот злой рассудок, он только и знает, что смущать ее. Однако обращение к здравому смыслу не помешало тому, чтобы Элизабет ухватилась за спинку кресла — подкосились ноги, — так как была уверена, что слух ее не подвел. Она долго молчала, наконец хрипловатым голосом спросила:

— Кто здесь?

Ответом послужил шумный вздох, потом чей-то голос произнес серьезно и немного театрально:

— Не пугайтесь, дитя мое.

Элизабет узнала голос.

— Это вы, мсье Бернар? — прошептала она.

— Да, это мсье Бернар, — ответил тот и снова вздохнул. — Тот самый мсье Бернар, который почти ничего не видит, почти ослеп, но все же замечает, когда безрассудные девочки чиркают в темноте спички, тот самый мсье Бернар, которого надо водить за руку и который дает слишком добрые советы, чтобы им следовать, не так ли, Элизабет?

Элизабет не ответила. Теперь ей было неважно, если господин Бернар и поворчит на нее, по счастливой случайности единственным свидетелем ее предосудительного поведения оказался слепой, и она в этот миг почувствовала такое облегчение, что едва сдержала радостный смех.

— Итак, — продолжал он, — скажите, Элизабет, почему вы не спаслись бегством? Разве вы не прочли мою записку?

Девушка тихонько вернулась в то кресло, в котором сидела раньше, на тот случай, если вдруг зажгут свет.

— Я вышла в сад, — сказала она вполголоса, — но возле дома стоял какой-то человек. Он угрожал мне. Я испугалась и вернулась.

Эта ложь была принята с недовольным бурчаньем.

— Мне надо было бы взять вас за руку, Элизабет, и, несмотря на мое бедственное положение из-за болезни, отвести вас на вокзал и отправить к госпоже Лера. Но вот беда: где взять денег? В этом доме деньги не водятся. Ох уж эти безумства моего брата! — воскликнул он, внезапно приходя в волнение. — Ох уж мне эти его безумства, Элизабет!

Господин Бернар снова тяжко вздохнул и сказал уже обычным тоном:

— Есть у вас деньги, Элизабет?

— У меня? — рассмеялась девушка. — Конечно, нет, мсье Бернар. У меня ничего за душой… кроме двадцати франков.

— Двадцать франков! — задумчиво произнес господин Бернар и надолго погрузился в молчание, что-то подсчитывая в уме. Через минуту попросил: — Не могли бы вы, Элизабет, в виде маленькой услуги одолжить мне пятнадцать франков?

Элизабет ничего не имела против того, чтобы одолжить господину Бернару пятнадцать франков, но сама эта мысль показалась ей забавной.