Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

Католическая Испания перещеголяла в усердии даже Рим. Испанский монастырь — по преимуществу католическая обитель. Там пахнет востоком. Архиепископ — небесный кизляр-ага, запирает и стережет этот сераль душ, уготованных для Бога. Инокиня — одалиска, священник — евнух. Один взгляд на внешний мир был неверностью. Грозный и Расе [40] Подземная темница (лат.). заменял кожаный мешок. На Востоке кидали в волны, на Западе кидали в недра земли. И там и здесь женщины в муках ломали руки; одним доставались на долю волны, другим — могила; одни утопали, других хоронили заживо. Страшная параллель.

Ныне защитники прошлого, не будучи в состоянии отрицать всего этого, отделываются смешками. Вошла в моду удобная и странная манера устранять разоблачения истории, уничтожать комментарии философии и обходить все щекотливые факты и мрачные вопросы. Пустая декламация, говорят ловкие люди. Декламация, вторят за ними простаки. Жан-Жак — фразер, Дидро — фразер, Вольтер о Калласе — фразер, Лабарр* и Сирвен* — фразеры. Не помню кто, но кто-то доказывал недавно, что «Тацит — фразер, что Нерон — жертва и что решительно стоит пожалеть об этом бедняжке Олоферне»*.

Но факты нелегко сбить с толку и отменить, — они держатся упорно. Автор этой книги видел собственными глазами в восьми лье от Брюсселя (всякий может убедиться в этом средневековом явлении), в аббатстве Виллье, яму, служившую подземной темницей, среди лужайки, бывшей двором монастыря, а на берегу Тиля четыре каменные темницы, наполовину под землей, наполовину под водой. Это и были in pace. При каждой темнице — остатки железной двери, отхожее место и решетчатое слуховое окно, которое с наружной стороны лежит на два фута над рекой, а с внутренней стороны — в шести футах над землей. Почва в этих темницах всегда сырая. Обитатель такого in pace имел ложем эту влажную землю. В одной из подземных келий виден обломок железного ошейника, вделанного в стену; в другом находится род квадратного ящика из гранита, слишком короткого, чтобы в нем лечь, слишком низкого, чтобы выпрямиться. Туда клали живое существо и сверху прикрывали гранитной крышкой. Это факт. Все это можно увидеть и потрогать. Эти in pace, эти темницы, эти железные двери, эти ошейники, это высокое слуховое окно, на уровне которого протекает река, эта каменная коробка, прикрытая гранитной крышкой, как могила, с той разницей, что здесь покойник живое существо, эта илистая почва, эти сырые стены — все это фразерство!

Монашество, в том виде, в каком оно существовало в Испании и существует до сих пор в Тибете — род чахотки для цивилизации. Оно останавливает жизнь. Оно просто-напросто губит население. Монастырское заточение — кастрация. Монашество было бичом Европы. Прибавьте к этому частые насилия над совестью, пострижения против воли; прибавьте то, что феодальная власть опиралась на монастырь, что право первородства заточало туда лишних членов семьи; прибавьте все эти зверства, о которых мы говорили, эти in pace, обеты безмолвия, столько заточенных умов, скованных вечными узами, погребение душ заживо. Прибавьте индивидуальные мучения к национальным унижениям, и кто бы вы ни были, вы содрогнетесь перед рясой и покрывалом, этими саванами, изобретенными человечеством.

Однако в некоторых отношениях и в некоторых местах, вопреки всякой философии, вопреки прогрессу, монашеский дух сохранился среди XIX века и странное возрождение аскетизма удивляет в настоящее время цивилизованный мир. Упорство отживших учреждений вечно возрождаться похоже на упорство выдохшихся духов, которые не хотели бы расстаться с нашими волосами, на претензию испорченной рыбы, чтобы ее непременно съели, на упорство, с каким детское платье навязывалось бы человеку, ставшему взрослым, или на нежность трупов, которые пришли бы лобызать живых.

Неблагодарные, говорит одежда, я вас укрывала от непогоды, — почему же я вам больше не нужна? Я прямо из моря, — говорит рыба. Я когда-то была розой, — твердят выдохшиеся духи. Я вас любил, — говорит труп. Я цивилизовал вас, — говорит монастырь. На все это один ответ: это было когда-то. Мечтать о бесконечном продлении вещей, отживших свой век, реставрировать догматы, пришедшие в упадок, золотить заново раки, подновлять монастыри, освящать вновь ковчеги с мощами, освежать суеверия, фанатизм, восстанавливать монашество и милитаризм, верить в спасение общества посредством размножения паразитов, навязывать прошлое настоящему — по меньшей мере странно.

Есть, однако, сторонники этих теорий. Теоретики (люди, впрочем, умные) практикуют весьма простой способ: они смазывают прошлое составом, который называют социальным порядком, божественным правом, нравственностью, семьей, уважением предков, священной традицией, законностью, религией и кричат: «Вот вам, берите, добрые люди». Эта логика была известна древним. Ее практиковали гаруспики. Они натирали мелом черную телку и говорили: «Она белая». Bos cretatus [41] Набеленный мелом бык (лат.). — Ювенал, Сатиры. .

Что касается нас, то мы в иных случаях уважаем и во всем щадим прошлое, лишь бы оно действительно согласилось умереть.

Но коль скоро оно стремится ожить, мы протестуем и стараемся сокрушить его.

Суеверия, святошество, ханжество, лицемерие, предрассудки, несмотря на свою призрачность, упорно цепляются за жизнь; у них есть зубы и когти, хотя они не более как дым; с ними надо бороться врукопашную, вести беспрерывную войну; ибо роковой удел человечества вечно бороться с призраками. Трудно схватить тень за горло и сокрушить.

Монастырь во Франции среди XIX века — это гнездо сов среди белого дня. Монастырь, где жив аскетический дух, посреди этого города 1789, 1830 и 1848 года, Рим, расцветающий посреди Парижа, — чистейший анахронизм. В обыкновенное время, чтобы рассеять анахронизм, стоит только указать на год, но мы живем не в обыкновенное время. Будем бороться.

Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины — никогда не предаваться излишеству. Для чего ей преувеличивать? Есть вещи, которые приходится разрушать, и другие, которые надо просто осветить и рассмотреть. Кроткое, серьезное исследование — какая сила! Не станем вносить пыла туда, где достаточно одного света.

Итак, в XIX веке мы вообще относимся враждебно к аскетическим заточениям у всех народов, как в Азии, так и в Европе, как в Индии, так и в Турции. Монастырь — это болото. Разлагающее влияние того и другого очевидно, их застой вредоносен, их брожение заражает народы лихорадкой и губит их; размножение монастырей становится египетской язвой. Мы не можем без ужаса помыслить о тех странах, где факиры, бонзы*, сантоны, калоиеры*, морабу*, талапуаны и дервиши кишат, как черви.