Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

Когда его «Урсула», дойдя до конца аллеи, повернула с Лебланом назад и прошла мимо скамьи, на которую снова сел Мариус, он бросил на молодую девушку угрюмый и свирепый взгляд. В ответ на это она слегка откинула голову и приподняла брови, как бы спрашивая: «Ну, в чем же дело?»

Это была их первая ссора.

Только успел Мариус проделать эту сцену при помощи глаз, как кто-то пересек аллею. Это был сгорбленный, весь в морщинах, седой как лунь инвалид в мундире времен Людовика XV, с овальной нашивкой из красного сукна, на которой перекрещивались два меча — солдатский орден святого Людовика. Кроме того, инвалид был украшен серебряным подбородком и деревянной ногой, а один рукав его мундира висел пустой.

Мариусу показалось, что у этого солдата был необыкновенно довольный вид. Ему даже представилось, что старый циник, ковыляя иимо него, весело и дружески подмигнул ему, как будто случай сблизил их и они насладились вместе чем-нибудь приятным. Чему же так радуются эти развалины Марса? Что общего между этой деревянной ногой и ногой другой? Ревность Мариуса разгорелась еще больше. «Может быть, он был тут, — подумал он. — Может быть, он видел!» И ему хотелось уничтожить этого инвалида.

Но время притупляет всякое острие. Как ни справедлив, как ни законен был гнев Мариуса на Урсулу, он мало-помалу прошел. Мариус простил; но это стоило ему больших усилий. Он дулся на молодую девушку целых три дня.

Однако, несмотря на все это и благодаря всему этому, страсть его росла и становилась безумной.

Читатель знает, как Мариус открыл или вообразил, будто открыл, что «ее» зовут Урсулой.

Чем больше любишь, тем больше хочется любить. Знать, что ее зовут Урсулой, казалось сначала так много; потом этого стало слишком мало. В три-четыре недели Мариус поглотил это блаженство; ему захотелось еще чего-нибудь. Ему нужно было знать, где она живет.

Его первая ошибка состояла в том, что он попал в ловушку около скамьи Гладиатора. Вторая — в том, что он не оставался в саду, когда Леблан приходил туда один. Наконец теперь он сделал и третью, громаднейшую, — он пошел из сада вслед за Урсулой.

Она жила на Западной улице, в самой глухой части ее, в новом трехэтажном доме скромного вида.

С этой минуты к счастью, которое испытывал Мариус, видя ее в Люксембургском саду, прибавилось еще счастье — провожать ее до дома. Он становился все ненасытнее. Он знал, как ее зовут, знал если не фамилию, то по крайней мере хоть ее имя, имя прелестное, самое подходящее для женщины; он знал, где она живет. Теперь ему захотелось узнать, кто она.

Однажды вечером, проводив Леблана с дочерью до самого дома и подождав, пока они скрылись под воротами, Мариус вошел вслед за ними и смело спросил у портье:

— Это вернулся господин, живущий в первом этаже?

— Нет, это жилец третьего этажа.

Еще один шаг вперед. Этот успех ободрил Мариуса.

— Его квартира окнами на улицу? — спросил он.

— Конечно, — отвечал портье. — В этом доме все квартиры выходят окнами на улицу.

— Чем же занимается этот господин? — снова спросил Мариус.

— Он — рантье, человек очень добрый и много помогает бедным, хоть сам не богат.

— А как его фамилия? — продолжал свои расспросы Мариус. Портье поднял голову.

— Уж не шпион ли вы? — в свою очередь спросил он.

Мариус ушел довольно сконфуженный, но в полном восторге. Он продвигался вперед.

«Отлично, — думал он, — я знаю, что ее зовут Урсулой, что она дочь рантье и живет в третьем этаже вон того дома на Западной улице».

На следующий день Леблан и его дочь очень недолго пробыли в Люксембургском саду. Они ушли оттуда еще задолго до сумерек. Мариус, как всегда, последовал за ними до самого дома. Дойдя до ворот, Леблан пропустил дочь вперед, а потом остановился, обернулся назад и пристально взглянул на Мариуса.

На другой день Леблан и его дочь не пришли в сад, и Мариус напрасно прождал их до самого вечера.

Когда стемнело, он отправился на Западную улицу. Окна в третьем этаже были освещены. И он прохаживался под этими окнами до тех пор, пока не погас огонь. На следующий день Леблан и его дочь опять не пришли в сад. Мариус ждал их весь день, а потом пошел на ночное дежурство под окнами. Он ходил около дома до десяти часов вечера, ему было уже не до обеда. Горячка питает больного, любовь — влюбленного.

Так прошло восемь дней. Леблан и его дочь не показывались больше в Люксембургском саду. Мариус терялся в разных грустных догадках. Он не осмеливался сторожить у ворот днем и только с наступлением вечера приходил созерцать красноватый свет в окнах. Иногда он видел, как там мелькали какие-то тени, и сердце его усиленно билось.

Когда он на восьмой день пришел к дому, в окнах не было света.

«Что это значит? — подумал он. — Почему они не зажигают лампы? Ведь уже совсем стемнело. Или они, может быть, ушли куда-нибудь?»

Он ждал их до десяти часов, до полуночи, до часа ночи. На третьем этаже не зажигали огня, и никто не входил в дом. Мариус ушел мрачный.

На следующий день — он жил теперь только следующими днями, сегодня как бы не существовало для него, — на следующий день их снова не было в Люксембургском саду, что, впрочем, не было для него неожиданностью. В сумерки он пошел к их дому и увидел неосвещенные окна с опущенными жалюзи. Во всем третьем этаже было темно.

Мариус постучал в ворота, вошел к портье и спросил:

— Дома жилец третьего этажа?

— Он переехал.

Мариус пошатнулся и прошептал:

— Когда?

— Вчера.

— Где живет он теперь?

— Не знаю.

— Разве он не оставил своего адреса?

— Нет.

Портье поднял голову и узнал Мариуса.

— А, это вы! — воскликнул он. — Да вы, как кажется, в самом деле шпион.

Во всех человеческих обществах есть то, что называется в театре преисподней. Под социальной почвой всюду существуют подкопы, то для добра, то для зла. Они лежат один под другим. Есть верх и низ в этом темном подземелье, которое иногда обрушивается под цивилизацией и которое мы в нашем равнодушии и нашей беспечности попираем ногами. В прошлом веке «Энциклопедия» была подкопом, подведенным чуть не под открытым небом. Тьма, среди которой зрело первобытное христианство, ждала только случая, чтобы вспыхнуть при цезарях и залить светом весь род человеческий. Ибо в священной тьме таится скрытый свет. Вулканы полны мрака, ежеминутно готового вспыхнуть. Всякая лава бывает сначала тьмою. Катакомбы, в которых служили первую обедню, были не только подземельем Рима, но и подземельем вселенной.