Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

Несмотря на все достоинства пьесы, я имею основания опасаться, что зависть и эгоизм привилегированых авторов постараются не допустить меня в театр. Я знаю, скольким неприятностям обыкновенно подвергаются новички.

Господин Пабуржо, справедливо заслуженная вами репутация просвещенного покровителя литераторов дает мне смелость послать к вам мою дочь, которая опишет вам наше бедственное положение, скажет, что мы сидим без куска хлеба и без дров в эту зимнюю пору. Обращаясь к вам с просьбою сделать мне честь принять посвящение как этой драмы, так и всех остальных, которые напишу впоследствии, я тем самым доказываю, насколько ценю честь укрыться под вашим покровительством и украсить мои произведения вашим именем. Если вы удостоите почтить меня самым скромным пособием, я тотчас же примусь писать благодарственное стихотворение, чтобы уплатить вам мой долг признательности. Это стихотворение, которое я постараюсь довести до возможного совершенства, я пришлю вам раньше, чем оно будет напечатано в начале драмы и произнесено со сцены.

Свидетельствую свое нижайшее почтение г-ну и г-же Пабуржо

Жанфло, литератор.

P. S. Хоть только сорок су.

Извините, что посылаю к вам дочь и не являюсь сам лично. Грустное состояние моего костюма — увы! — не позволяет мне выходить».

Мариус открыл последнее, четвертое письмо. Оно было адресовано: «Господину благотворителю церкви Сен-Жак-дю-О-Па». Вот его содержание:

«Великодушный благотворитель!

Если вы сочтете возможным последовать за моей дочерью, вы увидите крайнюю нищету, и я представлю вам мои свидетельства.

Когда вы просмотрите их, ваше великодушное сердце проникнется чувством глубокого сострадания, ибо истинные философы испытывают сильные чувства. Вы, как человек сострадательный, поймете, как тяжело, дойдя даже до самой крайней нужды и желая хоть немного облегчить ее, обращаться для засвидетельствования своей бедности к власти, как будто человек не может страдать и умереть с голода, в ожидании, пока ему окажут помощь. Судьба слишком немилосердна к одним и слишком щедро покровительствует другим.

Ожидая вашего посещения или пособия, если вы удостоите оказать его, прошу вас принять уверение в моем уважении, с которым имею честь быть, истинно великодушный благотворитель, вашим покорнейшим слугою

П. Фабанту, драматический артист».

Прочитав эти четыре письма, Мариус убедился, что знает не больше прежнего. Во-первых, ни под одной из подписей не было адреса. Во-вторых, эти письма были, по-видимому, от четырех разных лиц — дона Альвареса, женщины Бализар, поэта Жанфло и драматического артиста Фабанту, а между тем все они были написаны одним и тем же почерком.

Какой же вывод можно было сделать из прочитанного? Да только то, что их писало одно лицо. Наконец, что делало это предположение еще более вероятным, так это то, что все письма были написаны на совершенно одинаковой, простой серой бумаге, от всех исходил запах одного и того же табака, и хоть слог очевидно старались разнообразить, во всех письмах с невозмутимым спокойствием воспроизводились все те же грамматические ошибки, от которых не были свободны ни литератор Жанфло, ни испанский капитан.

Все усилия Мариуса разгадать эту тайну не привели ни к чему. Если бы письма не были находкой, их можно было бы принять за мистификацию. Мариус был в слишком грустном настроении, чтобы отнестись добродушно даже к шутке случая и принять участие в игре, которую, по-видимому, завела с ним уличная мостовая. Ему казалось, что он играет в жмурки с этими четырьмя письмами и они смеются над ним.

Ничто, во всяком случае, не указывало на то, что эти письма принадлежат девушкам, которых Мариус встретил на бульваре. Это были, очевидно, не имеющие никакой цены бумаги.

Мариус снова положил их в конверт, бросил его в угол и лег в постель.

Около семи часов утра он встал, позавтракал и попробовал приняться за работу.

Только он сел за нее, как кто-то тихонько постучал в дверь.

Так как у Мариуса не было почти никакого имущества, то он запирал свою комнату только в очень редких случаях, когда у него была какая-нибудь спешная работа. Даже уходя из дома, он оставлял ключ в замке.

— Уж вас когда-нибудь обворуют! — говорила Мам Бугон.

— У меня нечего украсть, — отвечал Мариус.

Однако в один прекрасный день у него к величайшему торжеству Мам Бугон действительно украли пару старых сапог.

В дверь снова постучали так же тихо, как и в первый раз.

— Войдите, — сказал Мариус.

Дверь отворилась.

— Что вам нужно, Мам Бугон? — спросил Мариус, не отрывая глаз от книг и рукописей, лежавших на столе.

— Извините, сударь… — произнес чей-то незнакомый голос.

Это был голос глухой, слабый, сдавленный — голос старика, охрипшего от водки.

Мариус поспешно обернулся и увидал молодую девушку.

Молоденькая девушка стояла в полуотворенной двери. Окно каморки было как раз напротив этой двери, и пробивавшийся в него бледный свет падал на девушку. Это было истощенное, жалкое, хилое создание. Ничего, кроме рубашки и юбки, не было на ее дрожащем, окоченевшем теле. Она была подпоясана шнурком вместо пояса, волосы ее были тоже подвязаны шнурком, худые плечи высовывались из рубашки. У нее было бледное лицо, ключицы землистого цвета, красные руки, полуоткрытый рот с бесцветными губами, плохие зубы, тусклые дерзкие глаза, сложение еще неразвившейся девушки и взгляд развратной старухи. Пятьдесят лет и вместе с тем пятнадцать. Это было одно из тех существ, слабых и в то же время ужасных, при виде которых охватывает трепет или выступают на глазах слезы.

Мариус встал и в остолбенении смотрел на эту девушку, похожую на те туманные образы, которые являются лишь во сне.

Еще более тяжелое впечатление она производила потому, что не была некрасива от природы. В детстве она даже, наверное, была хорошенькой. Прелесть юности еще и теперь боролась с отвратительной преждевременной старостью — следствием разврата и нищеты. Остаток красоты гас на этом лице пятнадцатилетней девушки, как гаснет за страшными тучами бледное солнце на заре зимнего дня.

Лицо ее не было совсем незнакомо Мариусу. Ему показалось, что он как будто видел ее прежде.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Я принесла вам письмо, господин Мариус, — сказала девушка своим голосом пьяного галерника.

Она назвала Мариуса по имени — значит, тут нет никакой ошибки и она действительно пришла к нему. Но что это за девушка? Откуда она знает его имя?

Не дожидаясь, чтобы он попросил ее войти, она вошла сама, вошла, смело осматривая с какой-то уверенностью, от которой сжималось сердце, всю комнату и неоправленную постель. Она была босиком. Сквозь большие дыры в юбке видны были ее длинные ноги и худые колени. Она дрожала от холода.