Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

— Войдите, наш благодетель, — повторил приглашение Жондретт, вскочив со стула.

Показался Леблан.

Ясное выражение лица придавало ему необыкновенно почтенный вид.

Он положил на стол четыре луидора и сказал:

— Вот деньги за вашу квартиру, господин Фабанту, и на первые надобности, а потом посмотрим.

— Воздай вам Господь, наш великодушный благодетель! — воскликнул Жондретт и, подойдя к жене, шепнул ей: «Отпусти фиакр!»

Она ускользнула, в то время как муж ее расточал поклоны и предлагал Леблану стул.

Через минуту она вернулась и шепнула на ухо мужу:

— Все сделано.

Снега, не перестававшего падать с самого утра, навалило так много, что не слышно было ни как подъехал, ни как уехал фиакр.

Леблан сел.

Жондретт занял другой стул, напротив него, Теперь, для того чтобы составить себе понятие о последующей сцене, пусть читатель представит себе морозную ночь, занесенные снегом пустыри Сальпетриер, белеющие под лунным светом как громадные саваны, красноватый свет фонарей, мерцающих кое-где на мрачных бульварах, длинные ряды черных возов, лачугу Горбо, еще более ужасную, безмолвную и мрачную, чем когда-либо, а в этой лачуге среди этих пустырей и этого мрака — обширную мансарду Жондретта и в этой мансарде двух человек, сидящих за столом, — господина Леблана, спокойного, безмятежного, и Жондретта, улыбающегося, ужасного, его жену, эту волчицу, притаившуюся в углу, а за перегородкой невидимого Мариуса с пистолетом в руке, не пропускающего ни одного слова, ни одного движения и внимательно следящего за всем.

Мариус испытывал только отвращение, но ни малейшего страха, и был спокоен.

«Я остановлю этого негодяя, когда захочу», — думал он.

Он знал, что полицейские скрываются где-нибудь в засаде и ждут только условленного сигнала, чтоб явиться на помощь.

Вместе с тем Мариус надеялся, что от столкновения между Жондреттом и Лебланом несколько выяснится все то, что так интересовало его самого.

Только что успев сесть, Леблан взглянул на пустые постели.

— Как чувствует себя бедная раненая девочка? — спросил он.

— Плохо, — с грустной признательной улыбкой ответил Жондретт, — очень плохо. Старшая сестра повела ее в больницу, чтобы ей сделали перевязку. Вы их увидите, они вернутся с минуты на минуту.

— А Фабанту, как кажется, лучше? — продолжал господин Леблан, взглянув на странный костюм его жены.

Она стояла в угрожающей, почти боевой позе между ним и дверью, как бы охраняя выход.

— Нет, ей хуже, она чуть не умирает, — ответил Жондретт, — но дело в том, сударь, что она необыкновенно вынослива. Это не женщина, а бык.

Жена, тронутая таким комплиментом, воскликнула, жеманясь, как польщенное чудовище:

— Ты всегда слишком добр ко мне, Жондретт!

— Жондретт, — повторил Леблан. — Но ведь ваша фамилия, кажется, Фабанту?

— Фабанту, он же Жондретт, — поспешил вмешаться муж: — Это мое театральное прозвище.

И, незаметно для Леблана, пожав плечами по адресу жены, он продолжал напыщенным и вкрадчивым тоном:

— Да, мы всегда жили дружно: эта бедняжка и я! С чем бы мы остались, если б у нас не было и этого? Мы так несчастны, почтенный благодетель! У нас есть руки, но нет работы! Есть желание трудиться, но нет занятия! Не знаю, как устраивает это правительство — я не якобинец, сударь, я ничего не имею против правительства, — но даю вам честное слово, что, будь я на месте министров, дело пошло б иначе. Да, вот вам пример. Я хотел выучить дочерей картонажному ремеслу. Как ремеслу? — скажете вы. Да, ремеслу, простому ремеслу, чтобы добывать кусок хлеба! Какое падение, сударь! Какое унижение после того, чем мы были прежде! Увы! У нас не осталось ничего от нашего богатства, ничего, кроме картины, которой я очень дорожу. Но делать нечего, придется расстаться с ней, потому что нужно жить! Да, нужно жить!

В то время как Жондретт говорил, беспорядочно перескакивая с предмета на предмет, причем лицо его сохраняло свое обычное умное и проницательное выражение, Мариус поднял глаза и увидел в глубине комнаты какого-то мужчину, которого раньше не было здесь. Он вошел так тихо, что не слышно было, как отворилась дверь. На нем была старая вязаная фиолетовая фуфайка, обтрепанная, испачканная и разорванная по всем швам, широкие плисовые панталоны и носки. Он был без рубашки и без галстука, голые руки его были покрыты татуировкой, лицо вымазано чем-то черным. Он молча уселся на ближнюю кровать и скрестил руки. Так как он поместился позади жены Жондретта, то его было трудно рассмотреть.

По какому-то магнетическому инстинкту, предупреждающему зрение, господин Леблан взглянул на незнакомца почти в одно время с Мариусом. Он не мог удержаться от легкого жеста удивления, не ускользнувшего от Жондретта.

— А, понимаю! Вы смотрите на свой редингот? — воскликнул Жондретт, с самодовольным видом застегивая пуговицы. — Он как раз по мне! Клянусь честью, он как раз по мне!

— Что это за человек? — спросил Леблан.

— Это?.. — сказал Жондретт. — Это сосед. Не обращайте на него внимания.

У соседа был очень странный вид. Впрочем, в предместье Сен-Марсо много химических заводов, а у рабочих этих заводов часто перепачканы лица. И вся фигура Леблана дышала самым искренним, не знающим страха доверием.

— Извините, — сказал он, — вы что-то говорили мне, Фабанту?

— Я вам говорил, дорогой покровитель, — отвечал Жондретт, облокотившись на стол и устремив на Леблана пристальный, нежный взгляд, похожий на взгляд боа, — я говорил вам, что у меня есть картина на продажу.

Легкий шум послышался около двери: другой человек вошел и сел на кровать, позади жены Жондретта. У него, как у первого, были голые руки и перепачканное в чернилах или саже лицо.

Хотя этот новый посетитель буквально проскользнул в комнату, господин Леблан все-таки заметил его.

— Не обращайте внимания, — сказал Жондретт, — это здешние жильцы. Так я говорил, что у меня есть драгоценная картина. Не хотите ли взглянуть, сударь?

Он встал, подошел к стоявшей около стены раме, о которой мы уже упоминали, перевернул ее и опять приставил к стене. Это было действительно что-то вроде картины. Бледный свет свечи падал на нее, но Мариус почти ничего не мог рассмотреть, так как Жондретт заслонил ему картину. Он только заметил, что это была самая грубая пачкотня, а какая-то фигура на первом плане по бросающейся в глаза яркости красок напоминала рисунки на ширмах или раскрашенные холсты ярмарочных балаганов.

— Что это такое? — спросил господин Леблан.

— Это работа мастера, очень ценная картина, мой благодетель! — воскликнул Жондретт. — Я дорожу ею, как своими дочерьми, — с ней связано столько воспоминаний! Но я уже говорил вам и не стану отпираться от своих слов: я так беден, что вынужден расстаться с ней.