Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

— Я сегодня задолжал пять су, — с сияющим видом сообщил он тетушке Плутарх.

В этот день он не ел ничего.

Он был членом общества садоводства. Там знали о его бедственном положении. Председатель общества посетил его, обещав поговорить о нем с министром земледелия и торговли, и сдержал слово.

— О, конечно! — воскликнул министр, выслушав сообщение председателя общества садоводства. — Этому человеку обязательно нужно помочь… Старик, ученый-ботаник, человек безобидный — все условия, чтобы иметь право на нашу поддержку…

На следующий день Мабеф получил приглашение на обед к министру. Дрожа от радости, он показал тетушке Плутарх пригласительный билет.

— Мы спасены! — сказал он.

В назначенный день он отправился к министру. Он заметил, что его истрепанный галстук, старый клетчатый сюртук и плохо вычищенные старые сапоги возбуждают удивление лакеев. Никто не сказал с ним ни слова, даже сам министр. Часов около десяти вечера, все еще ожидая, что ему что-нибудь да скажут, он услышал, как жена министра, красивая, сильно декольтированная дама, к которой он не осмелился подойти, спросила:

— Что это за старик?

Он вернулся домой в полночь под проливным дождем. Чтобы заплатить за фиакр, в котором он ехал на обед, ему пришлось продать Эльзевира.

Он имел привычку каждый вечер перед отходом ко сну прочитывать несколько страниц своего Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы уметь наслаждаться особенностями текста. Других радостей к этому времени у него уже не осталось.

Прошло несколько недель. Вдруг тетушка Плутарх захворала. Есть кое-что еще более грустное, чем неимение гроша для покупки себе хлеба у булочника, это — неимение возможности купить лекарства у аптекаря. Однажды вечером врач прописал какое-то довольно дорогое средство, кроме того ввиду усилившейся болезни нужно было брать сиделку. Мабеф открыл свой книжный шкаф. Там было пусто. Последний томик ушел на рынок вслед за другими. Оставался один Диоген Лаэрций.

Он взял под мышку драгоценную книгу и вышел из дома. Это было 4 июня 1832 года. Он отправился к воротам Сен-Жан, к преемнику Ройоля, и вернулся оттуда с целой сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет на ночной столик у постели служанки и, не говоря ни слова, ушел в свою комнату.

На другой день на утренней заре он вышел в сад, сел на опрокинутую тумбу, заменявшую скамью, и, как можно было видеть через забор, просидел там неподвижно все утро, с поникшей головой и глазами, беспокойно блуждавшими по увядшим куртинам цветов. Временами шел дождь, но старик, казалось, не замечал его. После полудня по всему Парижу поднялся необычайный шум. Походило на ружейную пальбу.

Мабеф поднял голову. Заметив проходившего мимо садовника, старик спросил его:

— Что там такое случилось?

Садовник, с заступом на плечах, отвечал с самым невозмутимым видом:

— Восстание.

— Восстание?

— Очень просто, дерутся.

— За что же дерутся?

— А я почем знаю, — сказал садовник.

— А в какой стороне?

— У Арсенала.

Старик Мабеф вернулся домой, взял шляпу, поискал машинально по привычке какой-нибудь книги, чтобы захватить ее под мышку, но, не найдя ни одной и пробормотав: «Ах да, я и забыл!» — ушел с растерянным видом из дома.

Из чего состоит восстание? Из ничего и из всего.

Восстание возникает из постепенно накопившегося электричества, из внезапно вспыхнувшего пламени, из бродячей силы, из мимолетного дуновения. Это дуновение встречает пылкие головы, мечтательные умы, страдающие души, жгучие страсти, воющую нищету — и все это увлекает за собой. Куда увлекает? Куда глаза глядят. Наперекор деспотизму, наперекор законам благополучия счастливой и наглой кучки богачей.

Раздраженные убеждения, огорченный энтузиазм, пылкие негодования, подавленные воинственные инстинкты, возбужденная храбрость юнцов, ослепление великодушия, любопытство, склонность к переменам, жажда неожиданности, то чувство, благодаря которому любят читать афишу нового зрелища и слышать в театре свисток машиниста, низменная ненависть, желание посчитаться с кем-нибудь, разочарование, тщеславие, считающее себя обойденным судьбой, неудачи, разбитые надежды, честолюбие, окруженное недоступными утесами препятствий, расчет найти себе выход при общем крушении, наконец в самой глубине чернь, эта горючая грязь, — вот составные части народного восстания.

Все, что есть самого возвышенного и самого низменного: существа, выброшенные за общественный борт существования и выжидающие случая снова стать на твердую ногу, скитальцы, люди отпетые, бродяги перекрестков, все те, которые спят ночью на пустырях, не имея над собой другого крова, кроме неба, все те, кто ежедневно ждут свой насущный хлеб от случая, а не от труда, все, принадлежащие к армии нищеты и ничтожества, все босые и рваные, — все эти люди склонны к восстанию, и стоит только ему где-нибудь вспыхнуть, как всякий из них, кто носит в душе тайное негодование на пороки власти, на язвы социального организма или просто на судьбу бедняка — близок к восстанию.

Восстание — это своего рода смерч в социальной атмосфере, который при известных условиях температуры быстро формируется и в своей круговерти поднимается, бежит, гремит, рвет, давит, разрушает, выворачивает корни, увлекая за собой и великие натуры, и самые ничтожные, и сильного человека, и ничтожного, древесный ствол и былинку.

Горе и тому, кого этот смерч уносит, и тому, на кого он налетает.

Он сообщает тем, которых охватывает, какую-то особенную силу. Он наполняет первого попавшегося силой событий и делает из всех метательные снаряды.

Если верить оракулам мрачной политики, то с известной точки зрения восстания приносят пользу власти, которую они не в силах свергнуть: восстания укрепляют систему, дают испытания силе армии, скрепляют буржуазию в союз, питают мышцы полиции и делают устойчивым социальный костяк. Это — гимнастика, это — почти гигиена. После восстаний власть чувствует себя лучше, как человек после массажа.

Но вот уже тридцать лет, как установилась и другая точка зрения. Встречаются теории, которые сами себя провозглашают «здравым смыслом». Филикта против Алькесты, рассуждение о борьбе истинного и ложного, смешение понятий и в результате заключение, что мудрость и ученость зачастую являются простым педантизмом. Вся политическая школа, именуемая золотой серединой, вышла отсюда. Между горячим и холодным, видите ли, есть теплое. Такова эта школа полузнаний, это учение верхоглядов. Послушайте, что она гласит.

Каждое восстание закрывает лавки, понижает фонды, производит панику на бирже, останавливает торговлю, путает дела, вызывает банкротства; возникает безденежье, частные состояния приходят в расстройство, общественный кредит поколеблен, нормальное развитие промышленности нарушается, капиталы отступают, труд обесценивается, всюду распространяется страх, по всей стране ощущаются последствия этого движения. Отсюда разорение всех и всего. Просчитано, что первый день восстания стоил Франции двадцать миллионов, второй — сорок, третий — шестьдесят. Трехдневное восстание стоит сто двадцать миллионов, то есть если принимать во внимание только финансовый результат, то такие три дня равняются бедствию, кораблекрушению или проигранному сражению, истреблению флота в шестьдесят линейных судов.