Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

На улице Ториньи все дышало спокойствием и миром. Эта апатия, свойственная кварталу Марэ, представляла странный контраст со страшным шумом, царившим на соседних улицах. На пороге двери тараторили четыре кумушки. Шотландия отличается тройками ведьм, а Париж — четверками кумушек. Знаменитое — «Ты будешь королем» могло бы быть брошено в лицо Бонапарту таким же зловещим голосом на перекрестке Бодуэ, как Макбету в вереске Армюира. Вышло бы почти такое же карканье.

Кумушки улицы Ториньи были заняты исключительно своими личными делами. Это были три привратницы и тряпичница с плетенкой и крючком. Они точно представляли собой все четыре ипостаси старости: хилость, дряхлость, немощь и грусть. Тряпичница была очень смиренна. В мире, где человек предоставлен главным образом улице, тряпичница вынуждена унижаться, привратница покровительствует. Показателем этого служит мусорный ящик, содержимое которого зависит от прихоти привратницы. И во взмахе метлы может быть доброта. Эта тряпичница была благодарной старушкой. Она сладко улыбалось трем привратницам. Между кумушками шла следующая беседа:

— Ну что, ваша кошка все еще такая же злая?

— Боже мой, да ведь вы знаете, что все кошки природные враги собак! Собаки вообще обижены.

— Да и людям не сладко.

— Однако кошачьи блохи к людям не пристают.

— А с собаками не только возня, но и опасно. Я помню, был год, когда развелось столько собак, что были вынуждены даже напечатать об этом в газетах. Это случилось как раз в то время, когда в Тюильри были большие бараны, которые возили маленькую колясочку римского короля. Вы помните римского короля?

— Мне больше нравился герцог Бордоский.

— Я знала Людовика Семнадцатого. Мне больше всех нравился он.

— А как мясо-то вздорожало, мадам Патагон!

— Ах, уж и не говорите! Эти мясники — просто ужас! Кроме обрезков, ни к чему и не приступишься.

Это все болтали между собою привратницы. Гаврош, стоя сзади кумушек, слушал.

— Эй, старушенции, что это вы тут политиканствуете?! — вдруг крикнул он.

На него обрушился поток ругательств сразу в четыре голоса.

— Экий негодяй!

— Что это у него там в култыжке, никак пистолет?

— Извольте радоваться, какой озорной мальчишка!

— Тоже суется бунтовать!

Полный презрения, Гаврош вместо всякого возражения удовольствовался тем, что приподнял большим пальцем кончик носа и, растопырив ладонь, направил остальные четыре пальца на кумушек.

— Ах ты, босоногий озорник! — крикнула ему тряпичница.

Та, которую звали мадам Патагон, с возмущенным видом всплеснула руками.

— Ну, нам не миновать беды, — сказала она. — Тот шалопай, что живет вон рядом в этом доме, раньше каждое утро проходил мимо меня под ручку с молодой девицей в розовом чепце, а нынче поутру, смотрю, идет под руку с ружьем. Мадам Ваше сказывала, что на прошлой неделе была революция в… ну, там, где еще теленок-то… Ах да! — в Понтуазе. А теперь, не угодно ли полюбоваться, даже такая мразь, как этот мальчишка, бегает с пистолетами!.. Кажется, и целестинцы полны пушек… Что прикажете делать правительству с такими озорниками, которые не знают, что и придумать, чтобы беспокоить честных людей, как только те начнут немножко приходить в себя после прежних передряг? После всего этого, наверное, опять вздорожает табак… Какое наказание с этими смутьянами! Непременно приду взглянуть, как тебя будут гильотинировать, так и знай, злой мальчишка!

— Уж очень ты гнусавишь, старая карга! Высморкала бы лучше свое нюхало! — проговорил в ответ на это Гаврош и отправился далее.

Когда он дошел до улицы Павэ, ему опять вспомнилась тряпичница.

Вдруг он услышал позади себя шум. Оглянувшись, он увидел бабушку Патагон, которая следовала за ним и, показывая ему издали кулак, кричала:

— Ах ты, несчастный подкидыш!

— Лайся, лайся, бабушка Мусорная яма! — крикнул ей Гаврош.

Немного спустя, проходя мимо отеля Ламуаньон, он воскликнул:

— Вперед, на бой!

Тут на него вдруг напала тоска. Он взглянул на свой бесполезный пистолет взглядом, полным упрека, точно надеялся этим пристыдить его, и сказал ему:

— Вот я действую, а ты должен бездействовать!

Настоящая собака может отвлечь от собачки пистолетной. Мимо пробегала тощая дворняжка. Гаврош почувствовал к ней жалость.

— Бедный песик! — сказал мальчик. — Ты, видно, проглотил бочонок. У тебя под шкурой торчат все его обручи.

Затем он направился к Орм-Сен-Жервэ.

Достойный цирюльник, прогнавший малюток, которых Гаврош приютил было в гостеприимных недрах слона, был в эту минуту занят в своей лавочке бритьем старого солдата, служившего при Империи. Шел разговор. Цирюльник очень естественно заговорил с ветераном о мятеже, потом о генерале Ламарке; от Ламарка они перешли к императору. Если бы при этой беседе цирюльника с солдатом присутствовал Прюдом, то он, наверное, записал бы ее, украсил бы своими арабесками и издал бы под заглавием: «Разговор бритвы и сабли».

— Сударь, а как ездил император верхом? — спрашивал цирюльник своего собеседника.

— Плохо, — отвечал солдат, — он не умел падать, поэтому никогда и не падал.

— А что, хороши были у него лошади? Наверное, прекрасные.

— Я заметил его коня в тот день, когда он пожаловал мне крест. Это была скаковая лошадь, вся белая. У нее были далеко расставленные уши, глубокое седло, тонкая голова с черной звездочкой на лбу, очень длинная шея, крепкие колени, выдающиеся бока, покатые плечи, сильный круп. Она была больше пятнадцати пядей ростом.

— Славная лошадка! — заметил парикмахер.

— Да, таков был конь его величества.

Парикмахер почувствовал, что после этих слов будет приличнее немного помолчать. Помолчав с минуту, он продолжал:

— Кажется, император был только один раз ранен, не правда ли, сударь?

Солдат ответил спокойным и важным тоном бывалого человека:

— Да, в пятку, при Ратисбонне. Я никогда не видел его так одетым, как в тот день. Он был такой чистенький, как новенький су.

— А вы, господин ветеран, наверное, имели много ран?

— Я-то? — воскликнул солдат. — О нет! При Маренго я получил два сабельных удара по затылку, при Аустерлице одну пулю в правую руку, другую — при Иене в левое бедро, при Фридланде мне въехали штыком вот сюда, под Москвой меня угостили семью или восемью ударами пикой в разные места, под Люценом осколком бомбы мне раздробило палец… Ах да! Еще при Ватерлоо мне угодила пуля в бедро. Вот и все.

— Как хорошо умирать на поле сражении! — с пиндарическим пафосом* воскликнул цирюльник. — Честное слово, я бы лучше желал получить пушечное ядро прямо в живот, чем понемногу, медленно издыхать в постели от болезни и возиться с докторами, аптекарскими снадобьями, спринцовками, припарками и тому подобным.