Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

Если бы маленькие оборванцы могли слышать разговор и были бы в том возрасте, что могли бы понимать сказанное, они могли бы с пользой для себя прислушаться к словам важного буржуа. Отец говорил сыну:

— Мудрый довольствуется малым. Взгляни на меня, сын мой. Я не люблю пышности. На мне никогда не видели ни золота, ни драгоценных камней. Я предоставляю этот ложный блеск людям недостаточно умным.

В эту минуту со стороны Рынка послышались особенно громкие крики, усиленный колокольный звон и шум.

— Что это там такое? — спросил ребенок.

Отец отвечал:

— Это сатурналии*.

Вдруг он увидел двух маленьких оборванцев, неподвижно стоявших за павильоном для лебедей.

— А вот и начало, — сказал он.

Затем, после короткого молчания, он прибавил:

— Анархия проникает и в этот сад.

Между тем сын, откусив кусочек пирожного, выплюнул его и вдруг начал плакать.

— О чем ты плачешь? — спросил отец.

— Я не хочу больше есть, — сказал ребенок.

Улыбка отца стала еще шире.

— Для того чтобы съесть сладкий пирожок, вовсе не надо быть голодным.

— Мне надоел этот пирожок. Он черствый.

— Так ты больше не хочешь?

— Нет.

Отец указал на лебедей.

— Брось тогда его этим птицам.

Ребенок колебался. Он не хотел больше есть сладкого, но это вовсе не значило, что его надо было отдать кому-нибудь. Отец продолжал:

— Будь добрым. Надо иметь сострадание к животным.

И, взяв у сына пирожное, он бросил его в бассейн. Пирожное упало недалеко от края.

Лебеди были далеко, на самой середине бассейна, и там добывали себе пищу из воды. Они не видели ни буржуа, ни пирожного.

Буржуа, боясь, что пирожное может пропасть, и жалея об этой бесполезной утрате, стал махать руками и добился-таки того, что привлек внимание лебедей.

Они заметили, что что-то плавает по воде, повернулись, точно корабли, и медленно поплыли к тому месту, где виднелось пирожное, с той величественной осанкой, которая так подобает их белоснежной одежде.

— Лебеди понимают сигналы, — сказал буржуа, довольный своей выдумкой.

В эту минуту доносившийся из города шум вдруг еще более усилился. На этот раз в нем было что-то зловещее. Случается, что порыв ветра доносит одни звуки яснее, чем другие. Ветер, который дул в эту минуту, принес барабанный бой, громкие крики, пальбу залпами, звуки набата и грохот пушек. Одновременно с этим надвинулась черная туча, которая вдруг закрыла солнце.

Лебеди еще не достигли того места, где плавало пирожное.

— Идем назад, — сказал отец, — там нападают на Тюильрийский Дворец. — Он снова взял сына за руку, а потом продолжал: — Между Тюильри и Люксембургским дворцом малое расстояние, это недалеко. Здесь скоро загремят ружейные выстрелы, — он поднял голову и взглянул на тучу. — Да и дождь тоже, кажется, начнет сейчас барабанить, небо, кажется, тоже хочет вмешаться в это дело. Идем скорей.

— Мне хочется посмотреть, как лебеди будут есть пирожное, — сказал мальчик.

Отец отвечал:

— Остаться здесь было бы настоящим безумием.

И он увел маленького буржуа.

Сыну очень жаль было расстаться с лебедями, и он до тех пор оборачивался в сторону бассейна, пока он не скрылся из его глаз за деревьями, посаженными по обе стороны аллеи.

Между тем вместе с лебедями к брошенному в воду пирожному приближались двое маленьких бродяг. Пирожное плавало по воде. Младший смотрел на пирожное, а старший — на уходившего буржуа.

Отец и сын углубились в лабиринт аллей, которые ведут к главной лестнице, выходящей на улицу Мадам.

Как только они скрылись из виду, старший мальчик проворно лег ничком на закругленный край бассейна и, держась за него левой рукой, наклонился над водой, рискуя каждую минуту свалиться, а правой рукой, в которой у него была палка, старался достать пирожное. Лебеди, видя врага, заторопились и при этом, рассекая грудью воду, оказали услугу маленькому ловцу: вода всколыхнулась, и одна из этих чуть заметных концентрических волн подтолкнула пирожное к палке мальчика. В ту минуту, когда лебеди подплывали, палочка уже коснулась пирожного. Мальчик ловким ударом направил его к себе, отогнал лебедей, схватил пирожное и встал. Старший разделил пирожное на две части, одну побольше и другую поменьше, меньшую он взял себе, а большую отдал брату и при этом сказал:

— Заткни себе этим глотку.

Мариус одним прыжком выскочил за баррикаду. Комбферр последовал за ним. Но было уже поздно. Гаврош был мертв. Комбферр взял корзину с патронами, Мариус понес ребенка.

«Увы!» — думал он. Он оказывал сыну такую же услугу, какую отец Гавроша оказал его отцу; но только Тенардье принес его отца живым, а он несет ребенка мертвым.

Когда Мариус вернулся на баррикаду с Гаврошем на руках, у него, как и у ребенка, все лицо было тоже в крови.

В ту минуту, когда он наклонился, поднимая Гавроша, пуля слегка оцарапала ему лоб, но он не обратил тогда на это внимания.

Курфейрак снял галстук и перевязал им лоб Мариуса.

Гавроша положили на тот же самый стол, на котором лежал Мабеф, и затем оба тела прикрыли одной и той же черной шалью. Ее хватило и на старика, и на ребенка.

Комбферр раздал патроны из принесенной им корзины.

Это давало возможность каждому сделать еще по пятнадцать выстрелов.

Жан Вальжан оставался все на том же месте, неподвижно сидя на тумбе. Когда Комбферр предложил ему взять положенные ему пятнадцать патронов, он покачал головой.

— Вот редкий экземпляр чудака, — тихо сказал Комбферр, подходя к Анжолрасу. — Он находит возможным не принимать участия в битве и быть на этой баррикаде.

— Что нисколько не мешает ему защищать ее, — отвечал Анжолрас.

— Героизм имеет своих оригиналов, — продолжал Комбферр.

К этому Курфейрак, слышавший их разговор, прибавил:

— Но только этот герой совсем в другом роде, чем Мабеф.

Достойное внимания явление, что в то время как снаружи громили баррикаду выстрелами, внутри ее почти не было заметно никакого волнения. Все перипетии, все фазы драмы они уже пережили или переживали. Те, кто не был участником гражданской войны, не могут представить себе, какие странные минуты покоя чередуются со взрывами волнения. Люди шутят. Мой друг рассказывал мне, как шутил революционер:

— Мы здесь, словно на холостяцкой пирушке.

Положение из критического перешло в угрожающее и, вероятно, скоро должно было стать отчаянным, однако повстанцы не падали духом. Анжолрас господствовал над всеми остальными и стоял, точно молодой спартанец, посвятивший свой меч мрачному гению Эпидота*.

Комбферр, надев фартук, перевязывал раненых, Боссюэт и Фейи делали патроны, пользуясь пороховницей, снятой Гаврошем с убитого капрала, а Боссюэт сказал Фейи: