Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

– Словом, – одобрил каноник, – ты приводил самые разумные доводы.

– Я сказал ей правду. Теперь надо поговорить с Сан-Жоанейрой и как можно скорее увезти ее к морю и…

– Еще один вопрос, дружок, – перебил каноник, – Ты подумал о том, куда мы денем плод?

Падре Амаро сокрушенно зачесал голову.

– Ох, учитель… Это вторая проблема… И она очень меня беспокоит. Конечно, надо отдать его на воспитание какой-нибудь женщине, только подальше, например, в Алкобасу или Помбал… Лучше бы всего, если бы ребенок родился мертвый!

– Да, был бы еще один ангелочек… – промычал каноник и втянул в нос понюшку табаку.

В этот же вечер каноник Диас беседовал с Сан-Жоанейрой в нижней гостиной, где она раскладывала на блюде мармелад для просушки; мармелад предназначался к моменту выздоровления доны Жозефы. Каноник начал разговор с того, что снял для Сан-Жоанейры домик у Феррейро.

– Да ведь это собачья конура! – воскликнула она. – Где я положу дочку?

– Я еще не кончил. Дело в том, что Амелия на этот раз не поедет в Виейру.

– Не поедет?

Каноник объяснял, что сестрица Жозефа не может жить одна в Рикосе и он подумал, не отправить ли с ней Амелию… Эта мысль пришла ему в голову сегодня утром.

– Я не могу составить Жозефе компанию: морские купания мне пропустить нельзя, вы сами знаете… Но не оставлять же бедную старушку совсем одну, со служанкой. Следовательно…

Сан-Жоанейра расстроилась. Немножко помолчав, она сказала:

– Это верно. Но знаете… Откровенно говоря, мне очень бы не хотелось расставаться с дочкой… Пожалуй, лучше я отменю купанья и поеду с ней.

– Как это с ней! Нет, сеньора, вы поедете в Виейру. Меня тоже нельзя оставить одного… Ах ты неблагодарная! – И тут же, переменив шутливый тон на полную серьезность, он продолжал: – Вы же сами видите, сеньора, Жозефа стоит одной ногой в могиле. Сестра знает, что моего состояния мне вполне достаточно. Она любит девочку, тем более что приходится ей крестной; если крестница теперь поедет с ней, чтобы ходить за нею в болезни, и пробудет подле нее несколько месяцев, старушка совсем расчувствуется. А ведь сестренка потянет на пару тысяч крузадо. Девочка получит неплохое приданое. По-моему, раздумывать не о чем.

Сан-Жоанейра согласилась с ним. Пусть будет, как хочет сеньор каноник.

Тем временем Амаро наверху набрасывал Амелии в общих чертах свой «великий план» и описывал разговор с доной Жозефой: добрая старушка сразу же согласилась, она полна снисхождения и даже вызывается справить приданое для маленького.

– Положись на нее, она святая… Так что все улажено, дорогая. Надо только четыре-пять месяцев посидеть в Рикосе.

Но именно это не улыбалось Амелии; она захныкала: пропустить купальный сезон на взморье, лишиться морских ванн!.. Просидеть все лето в мрачном каменном доме в Рикосе! Она там была всего один раз, под вечер, и чуть не окоченела от холода и страха. Всюду такая темень, под потолком гуляет эхо… Она уверена, что умрет в этой ссылке.

– Чепуха! – сказал Амаро. – Благодари создателя, что я придумал хоть такой выход. С тобой будет дона Жозефа, с тобой будет Жертруда, там есть яблоневый сад, где ты сможешь гулять… Я буду навещать тебя каждый день. Тебе даже понравится, вот увидишь.

– Я понимаю, надо терпеть. – И, вытирая две крупные слезы, повисшие у нее на ресницах, она мысленно проклинала эту любовь, которая уже причинила ей столько страданий. А теперь вся Лейрия едет веселиться в Виейру, она же должна похоронить себя на все лето в пустынной Рикосе, слушать кашель старухи да завыванье собак… – А маменька? Что скажет маменька?

– А что ей говорить? Ведь не может дона Жозефа ехать туда одна, остаться без ухода? О маменьке не беспокойся. Сеньор каноник сейчас обрабатывает ее внизу… И я тоже пойду к ним; мы с тобой уже довольно долго говорим наедине; в последние дни надо вести себя особенно осторожно…

Он вышел. Каноник как раз взбирался наверх, и они встретились на лестнице.

– Ну как? – шепотом спросил Амаро.

– Все в порядке. А у тебя?

– Idem.

И на темной лестнице оба священнослужителя молча пожали друг другу руку.

Несколько дней спустя Амелия после горестной сцены расставанья уехала на шарабане в Рикосу с доной Жозефой.

Для выздоравливающей устроили в углу повозки удобное гнездышко из подушек. Каноник поехал их провожать, молча злясь на эту новую жертву. Жертруда восседала наверху, на тюфяке, в тени горы, образовавшейся на крыше экипажа из кожаных баулов, корзин, бидонов, узлов, мешков, корзины, в которой мяукала кошка, и ящика, куда упаковали изображения самых любимых святых доны Жозефы.

В конце недели, к вечеру, когда спал зной, наступило и для Сан-Жоанейры время перебираться в Виейру. Всю улицу Милосердия загромоздила запряженная волами телега, на которую грузили посуду, матрасы, кастрюли, а на том же самом шарабане, который увез двух дам в Рикосу, теперь сидели Сан-Жоанейра и Руса, тоже державшая на коленях корзину с кошкой.

Каноник отбыл накануне. Один Амаро присутствовал при отъезде Сан-Жоанейры. После длительной суматохи, после беготни вверх и вниз по лестнице то за забытой кошелкой, то за пропавшим свертком, когда Руса заперла наконец дверь на замок, Сан-Жоанейра, уже стоя на подножке шарабана, вдруг залилась слезами.

– Полно, сеньора, полно! – уговаривал Амаро.

– Ах, сеньор настоятель, зачем я оставила Амелию одну! Вы не можете понять, как это ужасно… Мне кажется, ее больше не увижу. Наведывайтесь почаще в Рикосу, окажите такую милость. Поглядывайте, как она там…

– Будьте покойны, милая сеньора.

– Прощайте, сеньор падре Амаро! Спасибо за все. Я стольким вам обязана!

– Пустяки, милая сеньора… Счастливого пути, пришлите мне весточку! Привет сеньору канонику. Прощайте, сеньора! Прощай, Руса…

Шарабан тронулся. Амаро медленно шел вслед за ним до поворота на Фигейру. Было уже девять часов, луна взошла, озарив теплую, тихую августовскую ночь. Светлая дымка окутывала безмолвную землю. Там и сям стена какого-нибудь дома блестела под луной, в темной рамке деревьев. Амаро остановился у моста и бросил задумчивый взгляд на реку, с однообразным журчаньем бежавшую между песчаных берегов. В тех местах, где деревья склонились над ее руслом, густел непроглядный мрак; зато дальше от берега лунные блики дрожали на воде, словно искрящееся кружево. Амаро долго стоял в этой успокоительной тишине, куря сигарету за сигаретой и бросая окурки в воду. Им овладела беспричинная грусть. Услышав, что бьет одиннадцать, он повернул обратно в город. Прошел, расчувствовавшись от воспоминаний, и по улице Милосердия. Дом Сан-Жоанейры с закрытыми ставнями, за которыми не видно было кисейных занавесок, казался покинутым навсегда; забытые вазоны с розмарином по-прежнему высились в углах балконов… Сколько раз они с Амелией стояли вместе на этой веранде, держась за перила! В ящике цвели гвоздики, и, разговаривая, Амелия иногда отрывала листок и покусывала его зубами. Всему пришел конец! Уханье сов, ютившихся на крыше Богадельни, навевало чувство одиночества, запустения и смерти.