Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

– Не скоро это случится! – вздохнул Жоан Эдуардо, с горечью думая о том, что, когда грянет революция, уже поздно будет отвоевывать Амелиазинью…

Тут появился дядя Озорио с графином.

– А, наконец-то, «сеньор фидалго»! – насмешливо приветствовал его наборщик.

– Иной и не носит титула, а все же титулованные особы с ним считаются, – сейчас же отпарировал дядя Озорио; казалось, он еще больше разбух от самодовольства.

– Так ведь титулованные особы считаются не с тобой, а с твоими шестью голосами!

– У меня в приходе не шесть, а восемнадцать голосов и ожидается девятнадцатый. Что еще прикажете вам подать, почтенные сеньоры? Больше ничего? Жаль. Значит, надо распить еще графинчик!

И он задернул занавеску, оставив друзей наедине с полным графином и предоставив им мечтать сколько угодно о революции, которая поможет одному вернуть себе менину Амелию, а другому – разделаться с доктором Годиньо.

Было уже около пяти, когда приятели вышли из своего закутка. Дядя Озорио относился к ним с особенным интересом как к образованным молодым людям; он окинул их проницательным взглядом из-за стойки, где читал «Народную газету», и сразу заметил, что оба «малость на взводе», особенно Жоан Эдуардо, который нахлобучил шляпу на лоб и странно выпятил губы. «Не умеет пить», – подумал Озорио, мало его знавший. Зато сеньор Густаво, как и всегда, влив в себя три литра вина, сиял приветливой веселостью. Замечательный малый! По счету заплатил тоже он. Качнувшись к хозяину, он с размаху звякнул двумя монетами о цинковую стойку:

– На, спрячь мои кровные в свою кубышку, пузан Озорио!

– Жаль, что ваших кровных только две, сеньор Густаво.

– Разбойник ты! Небось воображаешь, что народный пот и трудовые деньги существуют только для того, чтобы набивать ими брюхо филистеров? Но ничего, за тобой не пропадет! В день возмездия Биби будет иметь честь проткнуть твою утробу… Биби – это я. Я – Биби, понимаешь? Правда, Жоан? Кто здесь Биби?

Жоан Эдуардо не слушал. Он сверлил недружелюбным взглядом какого-то пьяного, который развалился за одним из дальних столиков и дымил трубкой перед пустым графином, подперев голову рукой и недоуменно тараща глаза на обоих друзей.

Наборщик подтолкнул Жоана Эдуардо к стойке.

– Объясни дяде Озорио, кто такой Биби! Смотри на моего друга, дядя Озорио. Он одаренный малый и добрая душа! Смотри на него! Одним росчерком пера он может покончить с ультрамонтанами! Он мой друг! Он с нами навеки, не на жизнь, а на смерть. Да брось ты, пузан, деньги считать, слушай, что я тебе говорю! Это хороший человек!.. И если он сюда придет и попросит пару литров в кредит, ты ему дай… Биби за него отвечает!

– Значит, так, – гнул свое дядя Озорио, – две порции трески, два салата…

Но пьяный посетитель вдруг вскочил с места; выставив вперед левую руку с трубкой и громко рыгнув, он направился прямо к наборщику, остановился перед ним, пошатываясь, и протянул руку.

Густаво посмотрел на него с отвращением.

– Что вам нужно? Бьюсь об заклад, что это вы орали: «Да здравствует Пий Девятый!» Продажная шкура… Убери лапу!

Пьяница, отвергнутый наборщиком, заворчал; потом, повернувшись к Жоану Эдуардо, стал и ему совать свою растопыренную руку.

– Убирайся прочь, скотина! – сказал конторщик раздражительно.

– Ты мне друг… Я тебе друг… – бормотал пьяный. Он не отходил, продолжая тыкать в них рукой и смрадно дышать в лицо.

Жоан Эдуардо, вдруг озлившись, с силой оттолкнул его, так что он ударился о стойку.

– Но-но! Здесь рукам воли не дают! – строго прикрикнул дядя Озорио. – Я драки не допущу!

– Пусть не лезет! – рявкнул конторщик. – И тебе будет то же…

– Не умеете себя держать – ступайте на улицу, – веско сказал дядя Озорио.

– Кого на улицу? Меня на улицу? – взревел Жоан Эдуардо, занося кулак. – Попробуй еще раз сказать слово «улица»! Да ты с кем разговариваешь?

Дядя Озорио молчал, опершись о стойку обеими своими мощными руками, один вид которых внушал почтение к его харчевне.

Но Густаво решительно встал между ними и заявил, что надо быть благородными людьми! Никаких споров и обидных слов! Друзья могут между собой пошутить, посмеяться, но как водится между людьми благородными! Здесь все благородные!

Он оттащил в сторону конторщика, который все еще не переварил обиду.

– Ну, Жоан! Ну, Жоан! – уговаривал его Густаво, взволнованно жестикулируя. – Ты же образованный человек! Право! Надо вести себя пристойно! Если каждый будет срываться и входить в задор от одной рюмки – невозможны ни приятная компания, ни веселье, ни братство!

Потом он вернулся к дяде Озорио и, положив ему на плечо руку, стал в волнении объяснять:

– Я за него ручаюсь, Озорио! Он благородный человек! Просто у него неприятности, и он не привык много пить. Вот и все! Но он славный малый… Не сердись, дядя Озорио. Я за него ручаюсь…

Он пошел за Жоаном Эдуардо и уговорил его пожать руку дяде Озорио. Трактирщик торжественно заверил, что не хотел оскорбить кавальейро. Последовала серия пламенных shake-hands. [113] Рукопожатие ( англ. ). Чтобы закрепить перемирие, наборщик заказал еще три стопочки белого. Жоан Эдуардо, не желая ударить лицом в грязь, предложил выпить всем вместе по рюмке коньяку. Уставив в ряд рюмки и бокалы вдоль стойки, они обменивались любезными словами, величая друг друга «кавальейро», а пьяный посетитель, забытый в углу, почти лежал на столе, подперев кулаками голову и блаженно уткнувшись носом в пустой графин.

– Вот это дело! – восклицал наборщик, в котором коньяк всколыхнул бурную волну любви к людям. – Гармония! Гармония – моя слабость! Гармония между славными ребятами и во всем человечестве… Я бы поставил огромный стол и рассадил бы вокруг все человечество, и устроил бы банкет, и зажег бы огонь, и все бы шутили и разрешили бы все социальные споры! Недалек день, когда все это сбудется, дядя Озорио!.. В Лиссабоне уже готовятся. И дядя Озорио поставит нам вино для этого банкета!.. Выгодное дельце, а? Попробуй отрицать, что я тебе друг!

– Спасибо, сеньор Густаво, спасибо…

– И мы здесь тоже все друзья, все мы джентльмены! А вот он, – наборщик обнял Жоана Эдуардо, – отныне мой брат: теперь уже мы не расстанемся по гроб. И брось тосковать, дружище! Напишем брошюру… А Годиньо и Нунеса мы…

– Нунеса я раздавлю! – мрачно пообещал конторщик; после стопки белого он стал заметно хмуриться.

В трактир вошли два солдата, и Густаво решил, что пора идти в типографию. Если бы не это, они не расставались бы весь день, всю жизнь! Но работа – это наш долг, труд – высочайшая из добродетелей!

Наконец они вышли после новых shake-hands с дядей Озорио. В дверях Густаво еще раз пообещал конторщику братскую верность и всунул ему в руку свой кисет с табаком. Затем он исчез за углом, сбив на затылок шляпу и мурлыча «Гимн труду».