Джейн Остен - Эмма

– Тогда вы находитесь в одиночестве. Всем остальным его письмо чрезвычайно понравилось.

– Подозреваю, что миссис Уэстон оно не удовлетворило. Такое письмо вряд ли способно понравиться женщине, обладающей здравым умом и живым воображением. По своему положению она годится ему в матери, однако ее не ослепляет горячая материнская любовь. Именно из-за нее Рэндаллсу следует оказывать вдвое больше внимания; и вдвойне должна она ощущать его нехватку. Будь она сама женщиной с положением, рискну предположить, он тотчас явился бы засвидетельствовать ей свое почтение; ей же было бы все равно, приедет он или нет. Как по-вашему, не закрадываются ли подобные мысли в голову вашей подруги? Как вы полагаете, не говорит ли она часто это себе самой? Нет, Эмма, мягкого и чувствительного молодого человека можно назвать чувствительным лишь по-французски, но не по-английски. Возможно, он, что называется, «aimable», [3]у него прекрасные манеры, и он вполне покладист, однако ему недостает нашей английской чуткости по отношению к чувствам и переживаниям других людей – на деле ничуть он не мягок и не чувствителен.

– Кажется, вы решительно настроены думать о нем одно только плохое.

– Кто, я? Ничуть! – возразил мистер Найтли, слегка задетый за живое. – Я не хочу думать о нем плохо. С готовностью оценю его достоинства, так же как и у любого другого. Однако я не слышал ни об одном его достоинстве, кроме сугубо пристрастных оценок – охотно верю, что он хорошо воспитанный и смазливый молодой человек со вкрадчивыми манерами, умеющий внушить к себе доверие.

– Ну что ж, даже если это все его достоинства, для Хайбери он станет просто сокровищем. Нам нечасто доводится видеть светских молодых людей, хорошо воспитанных и покладистых. Нам не приходится быть слишком привередливыми и искать в нем в придачу всех добродетелей. Разве трудно вам представить, мистер Найтли, какой переполох поднимется после его приезда? В обоих приходах, Донуэлл и Хайбери, начнут судачить только о нем; он станет единственной темой всех разговоров, единственным объектом любопытства, и все он – мистер Фрэнк Черчилль! Мы не сможем ни говорить, ни думать ни о ком другом.

– Вы извините меня за то, что я стану исключением. Если я найду его интересным собеседником, то буду рад познакомиться с ним, но если он окажется всего лишь пустоголовым болтуном, то он не займет ни моего времени, ни мыслей.

– Насколько я поняла, он может с каждым поддержать приятную беседу, он способен понравиться любому! Кажется, его такое положение радует. С вами он будет говорить о сельском хозяйстве, со мной – о живописи и музыке, и так со всеми, так как он располагает общей эрудицией, позволяющей ему участвовать в разговоре или вести его на любую тему, как того требуют приличия. Причем по каждому предмету изъясняется он блестяще – вот каким он мне видится.

– А по-моему, – разгорячился мистер Найтли, – коли он окажется таким, как вы его описали, он будет самым невыносимым существом на свете! Как! В двадцать три года царствовать в своем кружке, считаться великим человеком, опытным политиком, для которого характер каждого – открытая книга, а достоинства других – не более чем фон для выражения собственного превосходства! Расточать всем свою лесть, дабы иметь возможность считать всех дураками в сравнении с собой! Моя милая Эмма, ваш собственный здравый смысл откажется терпеть такого самодовольного фата, когда вам доведется встретиться с ним.

– Я больше ни словом о нем не заикнусь! – вскричала Эмма. – Вы каждое слово оборачиваете ему во вред. Мы с вами оба пристрастны: вы против, а я в его пользу; и до тех пор, пока он не явится сюда лично, у нас нет возможности прийти к согласию.

– Пристрастны? Я к нему вовсе не пристрастен.

– А я – очень, и вовсе этого не стыжусь! Любовь к мистеру и миссис Уэстон позволяет мне быть решительно пристрастной в его пользу.

– Я никогда особенно много о нем не думал, – сказал мистер Найтли с некоторой досадой, и Эмма тут же перевела разговор на другую тему, хотя и не понимала, почему он так злится.

Выражать неприязнь к молодому человеку только потому, что у того, видимо, другой склад характера, было недостойно подлинно широкой натуры, каковою она привыкла считать своего давнего знакомого. При всем своем высоком мнении о нем, при том, что она привыкла воздавать ему должное, она прежде и на миг не предполагала, что он может быть несправедливым по отношению к достоинствам других.

Однажды утром Эмма и Харриет вышли прогуляться. Эмма уже вдосталь насытилась разговорами о мистере Элтоне. Она считала, что для утешения Харриет или для искупления собственных грехов уже вполне достаточно и больше не требуется, поэтому на обратном пути она очень искусно перевела разговор на другое, однако, когда ей уже мнилось, будто отвлечь подругу вполне удалось, страдание Харриет прорвалось вновь. Когда Эмма заметила, что зимой беднякам, должно быть, приходится туго, ее подруга в ответ лишь жалобно вздохнула: «Мистер Элтон всегда так добр к беднякам!» Эмма поняла, что необходимо другое средство.

Они как раз подошли к дому, в котором жили миссис и мисс Бейтс. Эмма решила зайти и поискать успокоения среди множества друзей. Повода для визита придумывать не пришлось, так как миссис и мисс Бейтс гостей любили; кроме того, Эмма знала, что те немногие, кто отваживался указывать ей самой на ее недостатки, неоднократно замечали, что она пренебрегает дружеским долгом в отношении миссис и мисс Бейтс, а ведь у бедняжек в жизни так мало радостей!

О том, что она – не предел совершенства, Эмма догадывалась и прежде: помимо намеков мистера Найтли, на это ей указывала и собственная совесть; однако ничто не могло поколебать ее убеждения в том, что посещение Бейтсов – пустая трата времени. Самих хозяек она находила скучными и утомительными особами; ее ужасала мысль о том, что придется волей-неволей знаться со второсортными и третьесортными членами хайберийского общества, завсегдатаями гостиной мисс Бейтс. Поэтому заходила она к ним редко. Но теперь Эмма преисполнилась решимости не пройти мимо домика Бейтсов, тем более что, как она заметила Харриет, «насколько можно судить, именно сейчас им не грозит выслушать очередное послание от Джейн Ферфакс».

Сам домик принадлежал одному купцу; миссис и мисс Бейтс занимали гостиный этаж. И там-то, в очень скромной по размерам квартирке, кроме которой, у них ничего не было, гостей встречали в высшей степени сердечно и даже с благодарностью; тихая опрятная старушка, сидящая с вязаньем в самом теплом уголке, все время порывалась уступить место мисс Вудхаус, а ее более деятельная и разговорчивая дочь окружила их почти невыносимой заботой и вниманием. Как хорошо, что они зашли! Она проявляла беспокойство об их туфельках, настойчиво интересовалась состоянием здоровья мистера Вудхауса, попутно не преминув сообщить, что матушка ее пребывает в добром здравии. Затем мисс Бейтс достала из буфета сладкий пирог: только что у них была миссис Коул… просто зашла на десять минут и была так добра, что просидела с ними целый час; и, представьте себе, она – сама миссис Коул! – отведала пирога и, по доброте душевной, сказала, что ей очень понравилось; поэтому она выражает надежду, что мисс Вудхаус и мисс Смит также окажут им честь и попробуют по кусочку.