Луи Арагон - Избранное

— Так ты, значит, поверил?.. Набрехали они насчет умирающего, а ты и поверил!

— А что ж не поверить? — отвечал другой. — По-твоему, люди уж и умирать перестали оттого, что король удирает и мы вместе с ним улепетываем?..

— Ты думаешь, они и в самом деле за священником пошли? Среди ночи, двое мужчин…

Ответа уже нельзя было расслышать: патруль прошел. Опять воцарился мрак. Фирмен молча двинулся дальше; они поднялись по темному проходу между домами на крутой косогор; вверху смутно вырисовывались башенки какой-то церкви. Сначала в тени от заборов шла замощенная дорожка, а потом слева показались кровли домов, стоявших ниже по склону, а справа вздымалась огромная каменная стена. Теодор больше уже ничего не спрашивал. Они взобрались выше деревни — теперь кровли домов были где-то внизу, у их ног, а луна очутилась прямо перед ними и ярко осветила их. Слева она заливала своим сиянием узкие, как колодцы, дворики позади домов. Но тут на холме было пустынно, и никто не мог увидеть двух полуночников. Они направились к церкви, прошли через небольшую площадь, окруженную древними стенами, потом стали подниматься по лестнице, которая вела дальше в гору. Куда повел Фирмен мушкетера? К заутрене еще рано. Церковь стояла у вершины холма и как будто вне селения. К ней поднимались по длиннейшей лестнице со множеством площадок, и казалось, было что-то преступное в том, что люди взбираются туда в ночной час. Высокая серая церковь совсем не походила на обычные храмы — скорее, то была крепость, светлая при луне, или же лестница Иакова, возносившаяся в лунный мир. Чудилось, она вот-вот рухнет на головы двух путников. Они миновали церковь, поднялись еще выше по ступеням, Фирмен толкнул калитку, и они очутились на кладбище.

Фирмен, видимо, хорошо знал дорогу — направляясь к дальнему концу кладбища, он уверенно пробирался между могилами, лавировал среди каменных надгробий и железных решеток. Поднялся ветер. По небу торопливо побежали широкие лохматые тучи, луна скрылась, и лишь внизу, в долине, свет ее пробегал скользящими пятнами. За кладбищем, нависая над ним, белело что-то высокое, непонятное. Снова выплыла луна, и Теодор увидел, что это развалины старинных укреплений. Фирмен повел его вправо, вдоль крепостной стены, и шел крадучись, как будто прятался от людей, преследовавших его. Теодору он знаками велел ступать осторожнее. Обогнув полукруглый выступ бастиона, они двинулись дальше и дошли до того места, где стена обвалилась и осталась только каменная осыпь. Фирмен остановился, поднялся к зияющей бреши и, обернувшись, подал руку мушкетеру. Из-под ног Жерико покатились камни, и он почувствовал, что его проводник испугался. Что значит вся эта таинственность? Перелезть через обвалившуюся стену не так-то легко, а карабкаться сюда Фирмен его заставил, конечно, потому, что не хотел идти обычной дорогой, которая, как он объяснил шепотом, проходила внизу, справа от церкви, под большими деревьями и вела в молодой лес, разросшийся за древней крепостью; они поднялись туда, оказались под навесом ветвей, опутанных хмелем, и, уже не видя прихотливой игры лунного света и облаков, стали пробираться в лесной чаще, изборожденной короткими тропинками, узкими дорожками, которые зачастую разбегались, словно аллеи в парке, разбитом рукою человека, и делали крутые повороты; сейчас идти по ним приходилось осторожно — так, чтобы не хрустнула под ногами ни одна ветка; впрочем, землю как будто устилал дикий плющ… Подъем все не кончался, деревья становились выше. Что за деревья? Дубы? Нет, молодые вязы, кизил и еще какие-то, с тонкими голыми стволами в черном зимнем уборе; быть может, все тут было посажено людьми, но успело одичать, разрослось, было опутано вьющимися растениями; на кустарниках уже набухли почки, кое-где — на орешнике или других кустах — даже проклюнулись первые листики. Теодору хорошо были знакомы маленькие серые почки, которые распускаются очень рано и дают желтенькие соцветия. Но как же они называются? Все тут узнавалось чутьем, догадкой, осязанием, ощупью и по запаху… Такие знакомые влажные запахи. А вот на кустах уцелел хрупкий убор из сухих прошлогодних листьев, рука отдернулась, когда они зашуршали. Но все-таки, что это значит? Дорожки, теперь уже прямые, впереди, по-видимому, сходились с разных сторон, словно к парковой поляне; под высокими кривыми соснами мерцал свет, тусклый красноватый свет. Рука Фирмена была красноречивее слов, его пальцы говорили: «Осторожнее, мы пришли. Они там… Осторожнее! Как бы нас не услышали!» Он свернул влево, на дорожку, спускавшуюся по склону, и повел за собою мушкетера, которому мешала сабля. «Стойте! Вот здесь…» Они вошли в густую чащу кустарников, где змеилась еще не совсем заглохшая давняя тропинка. Но спустились они, оказывается, слишком низко и стали в потемках карабкаться вверх. Наконец остановились. Там, выше, при свете факелов, воткнутых в землю, виднелась голая полянка, окруженная высокими соснами. Тут какое-то сборище — в этом нет сомнения. Они неслышно взобрались по глинистому откосу еще выше, так близко к поляне, что видны были ноги стоявших там людей, сапоги, края плащей. Ухватив за руку мушкетера, Фирмен остановил его и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха, зашептал какие-то непонятные слова. Теодор чувствовал его дыхание, прикосновение небритой щеки. Фирмен сказал (Теодор скорее угадал, чем расслышал), что теперь он оставит господина поручика одного — ведь если самого Фирмена здесь обнаружат… И, бесшумно спрыгнув с откоса, подручный кузнеца исчез в чаще. Мушкетер безотчетно протянул руку, чтобы его удержать, но поздно! Нельзя ни побежать вслед за ним, ни окликнуть его. Тут, конечно, сборище заговорщиков — что же еще может быть другое? Вон они, совсем рядом, а доносчик ускользнул. Чтобы лучше было видно, Жерико пододвинулся как можно ближе, оставаясь, однако, за зарослью кустарника, и, глядя отсюда вверх, словно из глубокой ямы, он при фантастическом свете факелов увидел на круглой полянке под высокими кривыми соснами человек десять (как ему сперва показалось), уже охваченных горячкой спора, увлеченных яростной словесной схваткой, увидел их жестикуляцию и огромные их тени. Одни были одеты изысканно, другие в каких-то отрепьях… непостижимое смешение… быть может, шайка разбойников?.. Теодор раздвинул ветви и разглядел тогда, что полянка служит перекрестком дорожек — таких же, как те, по которым он шел с Фирменом, что они лучами расходятся от этой неровной площадки, и понял, что по каждой из них пробирались сюда эти люди — вероятно, в одиночку, а теперь они стояли кучками и были ему плохо видны.

Ничто, пожалуй, не повергает человека в такую растерянность, как попытка осмыслить содержание пьесы, ну, хотя бы комедии, если он опоздает к началу спектакля, пропустит завязку, и все тогда — отношения между персонажами, место и время действия — приходится угадывать по отдельным репликам, делать свои выводы, и зачастую понимаешь все наоборот. Но ведь в театре есть известные условности, всегда повторяющиеся, и они помогают по аналогии разобраться в пьесе. Однако в спектакле, который разыгрывался перед глазами Теодора и за которым он следил, словно из оркестра, не было ни одной известной ему условности, и вводил он королевского мушкетера в какой-то особый мир, о существовании коего тот и не подозревал, — необыкновенный мир, где отношения между людьми казались таинственными и где каждое произнесенное слово требовало от зрителя особых познаний, каких не приобретают ни в лицеях, ни в мастерских художников. Прибавьте еще к этому фантастический пейзаж, дымные факелы, сознание опасности, страх выдать свое присутствие, невозможность пододвинуться достаточно близко, чтобы хорошенько рассмотреть лица, необычность перспективы, с которой зрителю открывалась эта картина, необычность чувств, выражаемых действующими лицами, странный их язык, странный и непонятный вовсе не из-за пикардийского говора…