Луи Арагон - Избранное

В другой раз я был дежурным по параше и вышел в коридор. Мимо меня прошел Эмиль и шепнул: «Какое у вас имя, мсье Жюлеп?» Что за странный вопрос, я едва успел ему ответить. Когда я снова увидел его на прогулке, я спросил:

— Что же сделала Розетта?

Он ответил:

— Ничего, выполнила свой долг…

Тип с черного рынка говорил, что с нами плохо обращаются потому, что в этой тюрьме полно коммунистов и это бросает тень на всех прочих. И косился в мою сторону. Я объяснил ему, что я совсем не коммунист и даже не деголлевец…

— Однако вы же политический, — ответил он. — Значит, вы должны выбрать…

Как-то вечером в тюряге поднялся тарарам. Хлопали двери, слышался топот ног туда-сюда… Мы трое переглядывались в смутной тревоге. Что там происходит? Потом шаги в нашем коридоре, звук ключа в замке. Было уже совсем темно. Дверь распахнулась. Лампа в руке надзирателя, рядом второй надзиратель, а позади трое заключенных вроде бы отдают им приказания. Голос Эмиля:

— Вон тот, в глубине… Вандермелен…

И надзиратель говорит:

— Вандермелен, выходите.

Что это такое? Бунт? Эмиль объяснил: «Коллективный побег». Мои сокамерники возрадовались, но их толкнули обратно в камеру: только политические… Как они обозлились!

Никогда я не видел, чтобы все было так прекрасно организовано. Начальник тюрьмы вел себя как послушный мальчик, часть надзирателей перешла на сторону заключенных, других связали. Восставшие заменили полицию. Они проверяли списки вместе с начальником. Эмиль говорил: «Выпускать только патриотов…» Он и меня считал патриотом. И должен сказать, я этим гордился.

Не буду подробно рассказывать о дальнейшем: ночной грузовик, ужасное происшествие под железнодорожным мостом, приезд в горную деревню, славные люди, спрятавшие нас, принесшие нам одежду, необыкновенная доброта всех жителей. Я никогда не думал, что в нашей стране так много самоотверженности, так много смелых людей. Не нахожу для них других слов… смелые люди… Эмиля уже с нами не было. Нас разбросали маленькими группами. Со мной был адвокат из Клермона, два деголлевца, с одним из них я был знаком, один мой коллега и крестьянин из департамента Дром. Нас сбежало восемьдесят человек, можете себе представить?!

И вот меня уже зовут не Вандермелен и даже не Жюлеп. У меня бумаги на имя Жака Дени. Настоящие, хорошо изготовленные бумаги, не такие, как те, что спекулянты продали злосчастному еврею, которого я приютил. Мои спутники спросили, есть ли у меня куда пойти. Сначала я ответил, что нет. Затем, когда они предложили: «Тогда идем с нами», я спросил: куда? Куда же еще — в маки́… Признаюсь, мне это не улыбалось. Летом еще куда ни шло, но лето уже близилось к концу. Маки́. Я не представлял себя в маки́.

Люди в деревне кое-чем снабдили меня, и я смог добраться до М… где мои друзья И… (я не хочу их компрометировать) жили в красивом маленьком замке. Они дали мне время осмотреться. Конечно, они не слишком обрадовались, увидев меня. Но вели себя корректно. Поль И… никак не мог успокоиться; он задавал мне кучу вопросов. Больше всего его тревожило, что нас так хорошо приняли в деревне.

— Так, значит, — говорил он, — в этой маленькой, заброшенной в горах деревушке они теперь все коммунисты?

— Почему коммунисты? Ничуть не бывало. Просто добрые люди. У них там комитет Национального фронта…

Но это не успокаивало Поля И…

— Меня пугает, — говорил он, — что это принимает такие размеры…

Я отмалчивался, а про себя решил, что долго у них не задержусь. Раз уж его пугают, видите ли, вовсе не боши, хотя из его окон видно, как они едут с пулеметами по дороге, чтобы обрушиться на партизан на плоскогорье Л…, где, говорят, они скрываются. Нет.

Пробираясь с места на место, я спустился в город. Мне помогли друзья, а потом я отыскал Протопопова, того самого Протопопова, сына генерала, фотографа нашей газеты, с которым я был когда-то у Эмиля. Можете себе представить, он был вне себя, просто вне себя. Он надеялся только на Советский Союз. Говорил, что его отец был круглым идиотом и ни черта не понимал, а себя считал несчастным, потому что он не в России и не может сражаться вместе с Красной Армией за свою родину. Я по-прежнему не знал, чем именно он занимается, но он работал в крупном иллюстрированном еженедельнике и доставал мне работу с построчной оплатой, вроде подписей к фотографиям; их главный редактор, видимо, приличный человек. Мне не надо там появляться; я подписываюсь Одетта де Люсон. Никто не догадается, что под таким именем скрывается Жюлеп. На жизнь мне хватает.

Городок, где я живу, небольшой. Сначала я ни с кем не разговаривал. Теперь часто встречаюсь с кюре. Горячая голова этот кюре. У него собираются для тайных переговоров люди с военной выправкой. Он организовал женскую мастерскую, где местные жительницы из мелкой буржуазии и даже работницы (тут есть маленькая лимонадная фабрика) заняты какой-то неведомой работой, но все понимают — какой. Что, если б сказать об этом в 1940 году! А теперь так повсюду в стране. Я хожу слушать радио к мяснику. Вот вам еще один чудак. Он выдает мясо куче каких-то беженцев, не имеющих карточек. Всем известно, что доктор лечит людей из находящегося поблизости маки́. Недавно у него лежал раненый. В городке с виду все спокойно, но если присмотреться поближе… К мяснику нередко приходят люди, очень похожие на тех, кого под большим секретом принимает кюре. Все они говорят более или менее так же, как Эмиль. Кто они, я не знаю. Они говорят о войне, которая ведется помаленьку в Италии, у них есть сведения о том, что происходит в Виши, они вкалывают булавки с флажками в карту русского фронта.

В соседнем городке 20 сентября, в годовщину битвы при Вальми, вспыхнула забастовка. Боши схватили триста рабочих и увезли неизвестно куда. Кюре спрятал забастовщика, проскользнувшего у них между пальцами. Его собирались устроить на ферму. А он сказал, что лучше уйдет к франтирерам. Просто поразительно, они словно с цепи сорвались, эти люди. Начинаешь гордиться, что ты француз.

И лишь одна зловещая тень омрачает картину в нашем городке. Это тот тип, что живет на самой окраине города в своем желтом доме. Говорят, когда в 1940 году сюда пришли немцы, он встретил их с распростертыми объятиями, водил в деревню за продовольствием, пил с ними вино… Короче говоря, его здесь не любят. Особенно с тех пор, как его семилетний племянник, играя с сыном мясника, сказал:

— А я, когда вырасту большой, буду, как дядя, полицейским… Буду зарабатывать, как он, сто пятьдесят франков в день и ничего не делать.

Об этом типе и раньше поговаривали. Вероятно, он не один такой. Однако относительно других люди не уверены. А этому время от времени посылают по почте маленький гробик, и все исподтишка потешаются над ним.