Луи Арагон - Избранное

Если нервничать по такому поводу… он что у вас, слабонервный, как девица, ваш лекарь? Короче, майор намылил ему шею. Но на третий день снова явились очередные восемьдесят. Непостижимо. Каждый день одна и та же цифра. Манжматен говорил, что тут работает закон больших чисел. По правде говоря, скорее тут действовал старшина: он сопровождал их к фельдшеру, чтоб переводить… Что переводить? О каждом, кто жаловался, показывал, раздевшись, где у него болит, заходился в приступе кашля, демонстрировал кровь на пальцах, в слюне, он повторял одно и то же: говорит, что его лихорадит, что ему неможется… А с марокканцами он вообще не разговаривал, он кричал. На их языке, неизвестно что. Но они втягивали голову в плечи. Он сам все объяснил доктору. Ежедневно они являлись, чтобы записаться на прием, все триста. «И я решил. Беру восемьдесят. Ни одним больше. Восемьдесят первого — хлыстом. Иначе нельзя!» Я зашел в зал школы, где происходил осмотр, когда больные, постанывая, одевались, а этот старшина с громким криком вышвыривал их на улицу. Фельдшер, бледный, сидел за столом, перед ним лежал молоточек для проверки рефлексов, на коленях — полотенце. В углу санитар лихо мазал всех подряд йодом. Йод, казалось, не приставал к этим большим дрожащим телам оливкового цвета с иссиня-черной растительностью, марокканцы, словно стыдясь своих голых плеч, поспешно натягивали рубашки и приподымали их снизу, подставляя спину санитару. Фельдшер растерянно взглянул на меня: «Что мне делать? У меня всего три койки». Его было жалко. Поэтому я спросил, нет ли в сегодняшней утренней почте новостей из Цюриха? Ах, wozu Dichter in dürftiger Zeit…

Я имел глупость рассказать все это Бетти. Потому что, хоть я и строю из себя человека, которого ничем не удивишь, история с марокканцами не давала мне покоя. Она побледнела, потом ударила кулаком по крышке рояля. Дело не только в марокканцах… Ее тревожили больше местные. Для тамошних туберкулез, может, и в самом деле раз плюнуть, вроде насморка. Но здесь. Вы завезли к нам триста дикарей, которые заразят наших девушек, станут их насиловать, понаделают им детей… Напрасно я старался объяснить ей, что валить всё на нас слишком просто, видела б она несчастную рожу лекаря! Что мы можем поделать? Он ведь попытался отправить больных в госпиталь, но ему их вернули, а у него всего три койки, отгороженные в жалком уголке зала, где он ведет прием. В школе, да? А вы, естественно, умываете руки. Прекрасно. А вы вымыли руки, прежде чем прийти сюда? Mütterchen, дай Пьеру мыло, пусть он вымоет руки! И она подталкивала меня к кухне, к раковине.

Еще одна новость: поле за школой, у края дороги, где стоит последний дом, залили водой, она замерзла, получился каток. Все ребятишки городка, взрослые девушки со своими возлюбленными и даже старики, которым это напоминает молодость, выделывают на льду тройки, восьмерки, вальсируют. Потому что здесь катаются на коньках, как дышат. Бетти присела на деревянную ограду, вытащила из сумки высокие лакированные ботинки, к которым уже были прикручены коньки. «Пошли?» — говорит она, поскольку и мне одолжили коньки, я стою, вросший в лед. Надо же, а я-то считал, будто умею кататься! Во-первых, я несколько лет провоевал, может, я за это время разучился. Ищешь себе извинений в таком вот роде. Моего парижского опыта в Ледяном дворце хватало, чтоб подцепить девушку, с которой можно мило поболтать… Здесь я посмешище для ребятишек. Я отлично вижу, как Бетти оценивающе глядит на меня. Она поджимает губы, плохо дело. Она быстро переговаривается по-немецки с парнем из Хагенау, приехавшим, видимо, к родне, и парочка срывается с места, перекрестив руки. Бетти возвращается порозовевшая. Я присел на столбик и довольствуюсь тем, что смотрю на других. Смех Бетти, в ответ на что-то сказанное ее партнером, как укол в сердце. Отворачиваюсь. Но она в отличном настроении; она тормошит меня: «Ну скорей, Пьер, скорей, снимайте ваши коньки! Мама испекла нам пирог…» И, право, совсем неплохой. С имбирем. Завтра у Бетти урок пения. Она едет в Страсбур.

И именно в этот день, как раз когда я подумал, что надо бы разыскать Теодора, он сам заявился ко мне. Это — тот военврач, о котором я уже упоминал. Он со своими стрелками стоит неподалеку от нас. Но сначала их на несколько дней расквартировали в Фор-Луи. Кстати, он и пришел за мной, чтоб вместе туда отправиться. Прелюбопытное местечко, говорит он. У меня есть свои причины интересоваться им. Мы уже приступили к десерту, Теодора усадили рядом со мной… рюмочку фрамбуаз? У него глубокий бас и смех, который сотрясает все его тело в самый неожиданный момент. Майор, однако, не позволяет мне смыться сразу после кофе. Я должен прежде сыграть с ним партию. Теодор церемонным жестом выражает свое согласие. Он поболтает с фельдшером, пока я объявлю шах и мат. Его присутствие несколько стесняет меня, поскольку он настоящий шахматист, не чета мне, с моими двумя, тремя приемчиками. Я издали видел их: нашего лекаря, что-то взволнованно шептавшего, и Теодора, который поглядывал в нашу сторону, посмеивался утробным смехом, но в общем молчал, предоставляя собеседнику самому вести беседу. «Он, держу пари, рассказывал вам о своих марокканцах?» Вы выиграли. Хуже всего, что невозможно даже определить их возраст. «Я имел с ними дело, — говорит Теодор, — прошлым летом на передовой… Думаешь, да быть того не может — это же ветеран 1870! Смотришь документы — призыв 1910 или вроде того. Сначала я удивлялся, потом возмутился, как набирают… Но тут есть закавыка. Метрик-то у них нет, спрашиваешь год рождения, отвечают — когда шел снег, когда была засуха… Ну и пишешь — призыва 1910 года или 1913. Но это ни о чем не говорит. Ведь с тех пор, как существует мир, снег шел не раз. И в засухах недостатка не было…» Забавный тип этот Теодор, со всеми на «вы», но «ты» в его речи заменяет безличную конструкцию. Он заинтересовался нашей партией: «Ваша ладья, господин лейтенант…» Майор хмурится: «Не хватало только, чтоб вы ему помогали, доктор, он и так сильней меня!» Улыбка Теодора слегка смущает меня, но как на него сердиться… Официально он явился, чтобы пригласить меня на ужин от лица стрелков. В Друзенгейм, где у них КП. Не смогу ли я заночевать? Ход слоном. Как решит майор… Мой конь. И ладья без защиты…

— Вы завтра не на дежурстве, Удри? — говорит майор. — Ну, тогда… только не опаздывайте к обеду: я хочу взять реванш!

Погода была фантастическая. Голубой холод, сказал Теодор. Зимнее солнце точно надело желтую соломенную шляпку не по сезону. Все блестело, как на страницах толстого каталога товаров для каникул. Мы шагали быстро, дни теперь короткие, а если следуешь по маршруту школьников… Дело в том, что Теодор непременно хотел показать мне церковь Вобана, а Фор-Луи был в стороне от дороги на Друзейнгейм, почему бы и не посмотреть? Часом больше, часом меньше. Здесь поговорить или там… Мы были в том возрасте, когда важнее всего поговорить друг с другом, Теодор придавал всему интонации Жарри. Я рассказал ему, что Гёте — после того, как мне это сказала Бетти, я проверил по «Dichtung und Wahrheit» [53] «Поэзия и Правда» (нем.). Автобиографическая книга Гёте. Гёте, валявшейся у моих квартирных хозяев, забавно, однако, это, по-видимому, издание для школьников, — так вот Гёте называл это место его французским именем. Для доктора Гёте — нечто вроде Перубия, как он выражается. По его мнению, нужно и впрямь быть сродни подданным короля Юбю [54] Герой сатирического фарса французского писателя Альфреда Жарри (1873–1907) «Юбю-король». , чтоб переводить географические названия на язык папы — мамы. Он поучал меня: такие люди, как мы, должны, напротив… не хватало еще вернуться к «Фор-Луи», мы и без того явились сюда ряжеными, от всего этого разит военным горном, Пуанкаре, «Мадлон». Зато называть Людовика XIV — Людвигом, пожалуйста, в добрый час. И заметьте, что в годы Революции говорили Фор-Вобан, ну, пусть Людвигсфесте, куда ни шло. Нам уже, впрочем, недалеко до… Как вы его именуете.