Луи Арагон - Избранное

Но ведь он согласился в самые первые годы Империи принять ничтожную ренту в оплату за то, что было создано руками покойного Эмманюэля! Вот вам и все его притязания, а шахты целиком перешли в руки буржуазии, где на смену семейству Круа д’Аврэ пришел какой-то Перье, банкир из Гренобля, какой-то весьма искушенный в делах Камбасерэс. Так аристократия сама очищает место другим, не понимая ни нового мира, ни того, каким путем она могла бы вершить дела. Вот что увозит с собой наш бедный король в своих каретах; поймите меня, я скорее готов возложить свои надежды на русские или прусские армии, нежели делать ставку на таких людей…

Мармону невольно подумалось, что владельцы шахт в Эно и на сей раз будут иметь друзей в рядах вышеназванных армий, на горе детищу маршала де Круа. Но разве не приходится выбирать между чужеземцами и Наполеоном, который старается воздействовать на всякую голь, на офицеров в отставке, и вновь возродит эпоху проскрипций, расстрелов в Венсенском рву. При одной этой мысли Мармон вздрогнул всем телом, и судьба Анзенских шахт показалась ему сущим пустяком. К тому же Александр I известен своим великодушием и, кроме того, прислушивается к Ришелье… Очень возможно, что молодой Стемпковский, которого герцог отрядил вперед, имеет как раз поручение призвать российского императора на помощь Бурбонам… Выбирать не приходится, выбор уже сделан. И Мармон поглядел на своего собеседника.

Как-то странно было представлять себе в этих высоких готических покоях префектуры города Бовэ этим дождливым вечером, при свечах, яркое солнце, пыль и ветры Черноморья, унылый губернский город, выросший вокруг бывшей крепости Хаджи-Бея и насчитывавший всего двадцать лет от роду, этот город, где Ришелье проложил улицы, насадил деревья, построил театр… и самого герцога среди этого смешения немцев и татар, черкесских пленников, русских бар, которые с кучей крепостных съезжались со всех углов России в новый город, привлеченные данным им правом свободно гнать водку и продавать ее без акциза, чему старались помешать царские чиновники, а также дешевизной товаров, прибывавших сюда транзитом и облагавшихся пошлиной в центральных областях, тогда как Ришелье сумел, правда с трудом, добиться для своих горожан всяческих в этом отношении льгот… в этом удивительном краю, который каждый день мог подвергнуться набегам кавказских князьков, турок, куда фельдъегери доставляли императорские указы, грозившие подчас настоящей катастрофой; где подсиживали друг друга чиновники, где интриговали купцы, разгуливала чума; казалось, в этом краю он, Ришелье, с курчавыми, до срока поседевшими волосами, весь пропахший духами, пренебрегая собственным комфортом, был занят лишь одним — строил, разводил сады. Он перемежал рассказы о свирепых схватках, сожженных городах, насилии и грабеже сценами из оперы-феерии, где все превращалось в блистательные балы, маскарады и пикники. Но высот лиризма герцог достигал, когда заговаривал о том, как на одном из песчаных бугров, вчера еще неотличимых среди пустынной степи, возникла его знаменитая вилла, обсаженная акациями, молоденькими вязами и серебристыми итальянскими тополями, — на бугре, где среди тенистых аллей, причудливо взбегавших на откосы, терялось строеньице с колоннами, нечто вроде храма, и хижина, точная копия Трианонской. Сначала Ришелье завещал свою виллу юному Рошешуару, но, поскольку тот возвратился во Францию и не совсем деликатно покинул службу русского императора, герцог в конце концов решил передать ее своему адъютанту Ивану Александровичу Стемпковскому, племяннику английского генерала Коблея, начальника Одесского гарнизона. Все это было сдобрено занятными историями о путешествии княгини Нарышкиной, подруги сердца Александра I, и о празднествах, даваемых в ее честь; тут же шел рассказ о чуме 1812 года — раздирающие душу сцены, как в одном селе пришлось сжечь дома вместе с больными, даже не уверившись, живы они или умерли. Одним словом, трудно было решить, что преобладало в рассказах герцога — нарочитая легкость в передаче самых драматических эпизодов или же широта взглядов, административный талант, почти гениальность, обнаруживаемые одной случайно брошенной фразой, и поистине удивительная в этом внешне суетном человеке способность к самоотречению — короче говоря, человеческое сердце под одеждой придворного.

— Все там, — говорил он, — зависит, к несчастью, от случайности, от того, насколько сумеет вникнуть царь в дело, от воли какого-нибудь петербургского фаворита… Сам император Александр — человек высокого ума, но бдительность его обмануть нетрудно. Как много могут принести зла сумасбродные выходки людей вроде князя Петра Долгорукова, сумевшего испортить отношения между царем и его наиболее верными слугами! К тому же машина Российского государства столь огромна и неповоротлива, что не удивительно, хотя и трудно представимо, насколько сами правители бессильны с нею совладать… Если бы я вам рассказал…

В эту минуту вошел адъютант, принесший маршалу на подпись бумаги.

Герцог сощурил близорукие глаза и, плохо, вернее, ничего не видя в полумраке спальни, принял вошедшего за Фавье и крикнул ему: «Добрый вечер, полковник, ну, как отдохнули?» Желая выручить смутившегося офицера, Мармон поспешил поправить герцога: это не полковник Фавье, а совсем молоденький офицер… Ришелье извинился, сказав, что худого тут ничего нет, потому что полковник Фавье — известный силач, и сам герцог был бы не против, чтобы их путали дамы. И добавил два-три похвальных замечания в адрес не по возрасту развитого юнца, будто разбирал по статям лошадь. Молоденький офицер покраснел до ушей, пробормотал что-то неразборчивое и пододвинул бумаги маршалу. Пока Мармон читал их, Ришелье принялся тихонько хохотать.

— Вот видите, — сказал он, — одни лишь бумажки никогда и нигде не теряют своих прав… Стоит только сколотить армию в три тысячи человек, да еще рассеянную на пространстве десяти лье, плетущуюся из последних сил от привала к привалу, как вам уже нужно скреплять своею подписью реестр бегства и разрухи…

Когда они снова остались одни, Ришелье осведомился:

— Скажите, так же было и в армии… — Он не докончил фразу, стесняясь в присутствии Мармона произнести имя, столь привычное в его устах, но Мармон понял и утвердительно наклонил голову.

— То же самое. Вы командовали армией, ваша светлость, и вы знаете, что война — это прежде всего дело канцелярское… и ценою крови чернил не сэкономишь. Помню, как-то в Саламанке…

Он стал рассказывать историю, забавную историю, но тут же понял, что Ришелье его не слушает. Где блуждали его мысли, что означало внезапно воцарившееся молчание, после того как Мармон довел свою историю до конца, странное, непостижимое молчание после бесконечно долгой беседы; какие мечты вдруг овладели бывшим губернатором Одессы? Маршал почтительно не прерывал этих мечтаний до тех пор, пока Ришелье не взял со стола флакон и — в который раз! — не полил себе на руки ароматической воды.