Петру Думитриу - Буревестник

Что это было? Мысли или громко выкрикиваемые слова? Он сам не знал. Около него не было никого, кто бы мог ему на это ответить. Емельян собрался молиться, как издревле молились рыбаки перед смертью в море, но у него ничего не вышло.

— Не могу я больше молиться!.. — простонал он на ухо Адаму, глядя на него измученным взглядом.

— Развязывайся, чего привязался! — яростно накинулся на товарища Адам. Емельян смотрел на него, выпучив глаза, ничего не понимая. Адам протянул ему ногу, с торчавшей из голенища рукоятью ножа.

— Режь конец!

Такое неслыханное решение ужаснуло Емельяна. Как? — Ведь он покончил все расчеты с жизнью, привязал себя к лодке — оставалось только дожидаться смерти, и вдруг ему велят резать конец, начинать все сначала?..

Страшный порыв ветра с диким воем пронесся по бурному морю, на миг разогнав грозные серые тучи и оглушив гибнущих рыбаков, которым показалось, что где-то перед ними рухнула стена из тумана. Емельян, послушно вынувший нож из Адамова голенища и успевший перерезать конец, которым он был привязан к лодке и развязать Афанасие, уставился куда-то вдаль, медленно поднял руку и показал в ту сторону ножом. Адам повернулся, чтобы посмотреть, но в эту минуту лодка скользнула в промежуток между двумя пенящимися гребнями и весь видимый мир снова ограничился для них чугунными волнами и низкими свинцовыми тучами. На пожелтевшем лице Емельяна изобразился такой ужас, что Адам стал с нетерпением ждать, чтобы лодку снова вынесло на гребень, и когда она, наконец, поднялась, окруженная белой пеной, он посмотрел туда, куда показывал Емельян и сразу увидел и понял все. На горизонте виднелась светлая, зеленовато-серая полоска ясного неба, под ней — высокий, скалистый берег, а еще ниже — белая кайма разбивающихся об него страшных, смертоносных волн. «Неужели конец?» — мелькнуло в голове у Адама. Открытое море менее опасно, чем такой берег. Здесь, на малых глубинах, волны бывают вдвое, а то и втрое больше. Их гребни перекидываются и разбиваются со страшной силой, против которой ничто не устоит. Самый удачливый, самый выносливый пловец никогда не доберется в таком месте до берега, потому что те же волны отнесут его назад, в море. Но лодка, подгоняемая ветром, неслась прямо на скалы, куда влекло ее течение и подталкивали волны. А у самых утесов огромные валы отступали, росли, сворачивали пенистые гривы и яростно кидались на скалистый берег, но лишь с тем, чтобы снова отступить и снова кинуться на скалы. «Неужели это и есть конец? Сейчас, вон под тем утесом?..» Адаму пришла на память другая буря и развалившаяся хата в Даниловке… «Бабушка Аксинья? — Она померла…» Потом вспомнились мучительные бессонные ночи на голых досках в тюрьме, когда его до рассвета кусали клопы и тоска по Ульяне причиняла больше страдания, чем его исхудавшее, искусанное вшами тело; чуть слышный шепот того, кто учил его грамоте и рассказывал о революции и об исторической роли рабочего класса; луковицы даниловских церквей, когда их вдруг увидишь, подходя к селу, в степи и, наконец, Ульяна, такою, какой она была, когда допытывалась хочет ли он, чтобы у них был ребенок.

— Нет, не теперь! Никогда! — снова заговорил он сам с собою, продолжая грести. — У меня еще много работы, не все переделано. Только начато. Разве то, что до сих пор было, — жизнь? Только что вырвался из ада, а ты уже собираешься вычеркнуть меня из списка живых?

Адам расхохотался злобным смехом:

— Так, что ли? Теперь — сейчас? Непременно теперь? Ха-ха! Вот так шутка! Ха-ха! Ха-ха! А ты моего согласия спрашивала? Может, я не хочу. Может, у меня теперь другие дела!

Он хохотал, как помешанный. Афанасие неподвижно лежал на дне лодки и, казалось, крепко спал. Емельян с ужасом глядел на поднимавшиеся из моря утесы, которые становились все выше и выше. Адам выждал минуту, когда лодку вынесло на гребень и, повернувшись, посмотрел на берег такими глазами, словно хотел проглотить и землю, и море, и небо.

— Туда! — крикнул он Емельяну. — Держи туда! На песок!

Емельян понял и быстро, по-медвежьи косолапо, дополз до кормы и стал править, поскольку, конечно, это было возможно в таком аду. Направо от них виднелась узкая полоска песчаного берега. Там, по крайней мере, море не размозжит их черепа о скалы. Там им предстояло или утонуть, или спастись.

Емельян изменился в лице и тоже сел на весла. Грести становилось все труднее и труднее. Приходилось бороться и с противным течением, и с водоворотами, то и дело открывавшими свои воронки на поверхности волн. Лодку то подкидывало вверх, словно кто-то выталкивал ее из пучины, то засасывало в открывавшуюся под ней пустоту и тогда она падала в пропасть; весла глубоко, чуть не по самые кочетки, зарывались в воду, гребцы беспомощно озирались по сторонам, как затравленные звери, готовясь каждую минуту броситься в море и плыть прочь от лодки, удары которой могли быть смертельны. Грохот разбивавшихся о берег волн оглушил их; из-за этого шума и завывания обезумевшего ветра больше ничего не было слышно, так что говорить, вернее кричать друг другу на ухо было уже невозможно. В утесах ясно виднелись темно-красные жилы, отчего скалы казались громадными сгустками свернувшейся крови. Выше рос низкий, редкий кустарник, который безжалостно трепал и рвал ветер, а еще выше, в холодном, редком воздухе, где царило такое же волнение, как и в море, кружились какие-то птицы и, раскрыв острые, твердые, как железо, клювы, смотрели сверху на людей своими круглыми хищными, неподвижными глазами…

Вдруг все наполнилось водяной пылью, волны вздыбились, выросли до головокружительной высоты, все закрутилось в бешеной свистопляске белой клокочущей пены. Адам, упершись в весла, почти не двигаясь, все еще держал лодку на гребне. Он мог бы, конечно, броситься в воду, но так поступить мог только молодой рыбак, а Адам был умудрен опытом и потому знал, что силы нужно экономить, сократив, насколько возможно, расстояние, отделявшее их от берега: нужно было до последней крайности оставаться в лодке, а потом уже надеяться на свои руки. Море теперь вздымается вокруг них, образуя один могучий, длинный вал, такой высоты, что страшно заглянуть в зияющую за ним пропасть. Весла, опущенные в клокочущую пену, дрожат, как натянутые струны; от этого в голове трясутся мозги, — не сдавайся, Адам, веди лодку прямо к песчаному берегу! Саженей на двадцать левее, огромные, красные, обросшие мохом скалы, похожие на сгустки крови, то и дело исчезают под водой; с них ручьями стекает пена, но на смену прежнему уже бежит новый вал, с грохотом канонады разбивается о них, и столб пены сказочным фонтаном устремляется ввысь. Держи правее: туда, где волны бурлят у песка, то отступая, то снова бросаясь на приступ, и словно пытаются вскарабкаться на отвесные скалы, которые стеной стоят за песчаной полосой! Там, наверху, на краю утеса, ветер пригибает к земле кустарник, и видно, как он дрожит и бьется на фоне изумрудно-зеленого, холодного, прозрачного, чистого неба! Хоть ты и оглушен ревом бури, хоть и измучен качкой, не сдавайся, Адам, веди лодку прямо к цели, не выпускай весел! У твоей Ульяны ясный взгляд, влажные, дрожащие губы, а когда она смеется, у нее сверкают крепкие, белоснежные зубы и вокруг глаз собираются мелкие морщинки. Правда, смеется она редко и подчас о чем-то грустит, даже в твоих объятиях…