Петру Думитриу - Буревестник

— Так ты меня встречаешь? Холодной водицей?

— А хотя бы и холодной! — ответила она со смехом.

Смеялась Маргарита громко, испытующе глядя на Косму своими большими, зелеными глазами, которые оставались серьезными.

— Почему? Разве я заслужил такую встречу? Ты бы поосторожней разговаривала, кишка-то у меня! — пригрозил Косма.

— Значит, заслужил! — сказала Маргарита уже серьезно.

Косма вытаращил глаза и забыл про кишку.

— Что это ты? Что за перемена? — спросил он с тревогой.

— А хотя бы и перемена… — ответила девушка с задорной улыбкой.

Косма взял ее под руку:

— Идем…

Закрутив на ходу кран брандспойта, он отвел ее к планширу.

— Ты может думаешь я тебе скажу, какая во мне перемена? А вот и не скажу, хоть на кусочки режь!

Косму волновали ее близость, ее смех… Он встряхнулся, стараясь держать себя в руках:

— А зачем это тебе понадобилось… меняться-то?

Она опустила голову, думая о чем-то своем, о чем-то, что знала и чувствовала только она. Радостные ожидания, с которыми он стремился на пароход, мгновенно исчезли. Что случилось с этой девушкой? Она действительно переменилась, стала совсем другой. Знала ли она о чем-нибудь, чего он не знал и никогда не узнает? Или это просто ее причуды?

— Хочу — меняюсь, хочу нет! Кто мне запретит? — сказала она, вызывающе глядя на парня.

Он решил, что осторожнее не отвечать: ведь не ссориться же с ней в самом деле! Лучше уж как-нибудь задобрить… Он осторожно обнял ее за плечи и повернул к морю:

— Смотри… Я сейчас тебе одну штуку покажу…

Он показал рукой вниз, на море, прямо под ними:

— Видишь? А помнишь, как мы с тобой вот так же раз смотрели на море и у самого так же борта прошел косяк скумбрии?

Внизу, в тени парохода, море кишело живыми стрелами. Молниеносно скользили, неслись куда-то тонкие, темные спины. Иногда среди них мелькало, блеснув серебром, беловатое брюшко. Косяк шел на разных глубинах, живя своей молчаливой, но страшно напряженной, жизнью. Неудержимо стремились вперед, с непостижимой быстротой двигались продолговатые тельца… Иногда казалось, что они исчезли, что их больше не увидишь, что в темно-зеленой воде, которая чем глубже, тем становилась темнее, больше ничего нет, но потом она снова вдруг оживала и там внизу опять возобновлялось шествие несметного количества рыбы по неведомым морским путям.

Показав девушке косяк и вспомнив, как они, совсем недавно, так же как сейчас, стояли и смотрели на другой, такой же косяк скумбрии, Косма совсем разомлел и уже собрался было обнять Маргариту, но она увернулась.

— Хитрый какой! — воскликнула девушка, отодвигаясь на целый шаг. — Скумбрию показываешь, а у самого, оказывается, совсем не то на уме!

Косма не сразу нашелся, что на это ответить, потом подумал и, с усилием выговаривая слова, произнес:

— Так, значит, ты и взаправду изменилась?

— С чего мне меняться-то? — спросила она заносчиво. — Что я, обещалась тебе, что ли? Ну, поговорили, велика важность! Выходит, что девушке с вашим братом дружить никак нельзя, — сейчас вы о разных глупостях думать начинаете.

— Да я… ни о чем таком не думал, — пробормотал Косма. — Я хотел только…

Она не дала ему договорить:

— Ты хотел, а я не хочу. Заставить ты меня собираешься, что ли?

Она говорила резко, холодно, почти враждебно. «Что с ней случилось?» — недоумевал Косма.

Маргарита отправилась на завод.

— Эй, Василика! — крикнула она другой работнице. — Идем что ли, а то лук принесли — не знают куда сваливать!

Косма еще долго стоял на том месте, где его оставила Маргарита, потом нехотя, опустив голову, поплелся в буфет.

— Что это с тобой? — удивился, взглянув на его печальную физиономию, Емельян.

— Ничего. А ну-ка, товарищ буфетчик, дай мне тоже этой самой… только чтобы покрепче…

В буфете было полно народу. Рыбаки громко разговаривали, смеялись, чокались. У Ермолая заплетался язык. Емельян, красный как рак, ссорился с Лукой Егоровым.

— С какой такой стати мне больше не пить?

— А на заседание кто пойдет?

— Ты думаешь, у меня голова заболит? Э-хе-хе! Градуса этой водке не хватает, чтобы меня одолеть!

— Брось хвалиться, Емельян. Знаю я, что мне на заседании за тебя отдуваться, — мрачно заметил Лука. — А тут и щенок этот туда же…

— Чего пристал? — огрызнулся Косма. — Что хочу, то и делаю, я человек свободный.

— На то тебе свобода дана, чтобы водку лакать? — ответил Лука. — Черт бы его забрал, твой буфет, товарищ буфетчик! Ни дать, ни взять — наша корчма в Даниловке в прежнее время!

— Не нравится, не пей, — обиделся буфетчик.

— Я и не пью, а вот ребята да те, что до седых волос дожили, а ума не нажили, пьют.

— Ступай в профсоюз! Жалуйся партии! — с наглой улыбкой сказал буфетчик.

Услышав про профсоюз, Ермолай изо всех сил ударил себя в грудь:

— Профсоюз?.. Председатель?.. Здесь они у меня… в самом сердце! Я их вот как люблю…

Косма продолжал пить, повернувшись ко всем спиной. Наконец он почувствовал, что ноги его больше не держат, рухнул на бухту каната и заснул как убитый.

Когда он проснулся, был уже вечер. Голова трещала, в ушах звенело, глаза слипались от пьяного сна. Слышались музыка, смех. Пристроившись на люке, один из матросов играл на гармони, три-четыре пары танцевали. Маргарита и еще одна из девушек — все были работницы с консервного завода — так и остались в спецовках с подвернутыми штанами. Маргарита крутилась с Лае, тем самым рулевым, который упустил ящик с луком. Его пышная вьющаяся шевелюра с височками шапкой стояла на голове. Гармонист ни одного напева не знал целиком. Дойдя до незнакомого места, он принимался за другую мелодию — обычно с середины. Танцующие останавливались, не попадая в такт, и возмущенно кричали гармонисту:

— Эй ты, музыкант! Чего за гармонь берешься, когда не умеешь?

Только Маргарита с Лае танцевали, не обращая внимания на перебои, под любой напев.

— Вот так Лае, как действует! — с восхищением кричали зрители. — На ходу ногу меняет! Молодец, Маргарита, утешила!

Косма глядел на нее и не мог наглядеться. Раз только он поймал на себе ее взгляд: она смотрела на него с тем же удивлением, с тем же безотчетным, невольным любопытством, как в тот день, когда он в первый раз увидел ее на палубе. Косма встал и опять пошел в буфет — запивать свое горе. Причина перемены была налицо.

Он видел, как она смеется тому, что говорит Лае, как он крепко обнимает ее танцуя… Это привело его в такую ярость, что он вздрогнул и разбил свой стакан о переборку. Осколки со звоном посыпались на пол.

— Полегче, товарищ! — закричал буфетчик. — Теперь плати! Некрасиво это выходит, когда ваш брат напивается…

Прошло двое суток, а рыбаки все еще околачивались без дела на судне. Наконец капитан и старший помощник Николау убедили людей сообща обсудить, куда идти за уловом. Рыбаки от скуки согласились. Им надоело без дела слоняться по палубе или пьянствовать в буфете. Ермолай уже не держался на ногах, зато Емельян смеялся веселее, чем когда-либо и глядел молодцом: водка на него не действовала. Другие рыбаки сидели на своих лодках и, переговариваясь с соседями, лениво жевали огромные, круглые ломти хлеба. Матросы с куттеров купались в море, скатывали палубу, играли в шашки. Все нежилось в солнечных лучах, все дышало невозмутимым покоем, поддаваясь какой-то беззаботной блаженной лени. Иногда лишь, среди этой тишины, раздавался чей-нибудь возмущенный голос: