Петру Думитриу - Буревестник

— Майна, Лае, майна! Пускай выкупается в море, а заодно и рыбу прополощет!

Лае приготовился окунуть сетку в море или, может быть, только прикинулся, что он собирается это сделать.

Но в эту минуту с командного мостика раздался зычный голос Николау:

— Это еще что такое? Кто здесь распоряжается лебедкой? Вы, товарищ, ступайте на завод! А ты, Лае, о чем думаешь?..

Тут вспомнив про Прециосу, он замолчал. «Опять я на них накричал! — с досадой подумал старший помощник, направляясь в свою каюту. — Язык мой — враг мой…» Он был очень сердит: «Впрочем, им, бездельникам, поделом. Долго ли до беды…»

Угроза купания нисколько, казалось, не испугала Косму. Когда его наконец подняли, он спокойно спрыгнул на палубу и развязал сетку, как ни в чем не бывало, подался в сторону — и тонна рыбы вывалилась на палубу. Рабочие сразу принялись набирать камбалу в корзины и взвешивать улов. Емельян стоял подбоченясь поодаль.

— Косма, — крикнул он, — дай мне нож!

Косма достал из-за голенища резинового сапога два ножа и, ни слова не говоря, подал один из них старшине. Оба склонились над белугами и стали их разделывать. Лае, оставив лебедку, подошел с брандспойтом, чтобы окатить испачканную рыбой палубу. Маргарита, глядя на Косму и лукаво улыбаясь, шепнула Лае что-то на ухо. Тот сделал вид, что он не расслышал. Косма склонился еще ниже и с еще большим усердием принялся работать сверкавшим на солнце и отточенным, как бритва, разделочным ножом, то и дело бросая на соперника — когда тот не мог этого заметить, — убийственные взгляды.

Косма, казалось, совершенно бесцельно бродил по пароходу. Всякий, кто видел его в эту минуту, невольно думал: «Ну и здоров же этот рукастый детина, только делать ему нечего!» Косма действительно имел вид праздношатающегося. Он поглядывал по сторонам своими детскими глазами и, не вступая ни с кем в разговор, преспокойно разгуливал по палубе.

Добравшись до кормы и подойдя к брандспойту, будто бы для того чтобы напиться из привязанной к крану жестяной кружки, он поднес ее к губам с единственной целью посмотреть через ее край на ют, где сидела на скамейке интересовавшая его парочка.

Маргарита, сложив руки на коленях, скрестив под лавкой голые ноги и позабыв про все на свете, глядела на своего кавалера. Лае — это был никто иной, как он, со своим роскошным перманентом и неотразимыми бачками, в полосатой фуфайке, не скрывавшей вытатуированных на руках якоря и русалки, — тихо говорил ей что-то. Оба не сводили друг с друга удивленно-влюбленных глаз, словно на свете никого, кроме них, не существовало. Погода была штилевая; на море, напоминая домашних уток, плавали чайки, а в голубом небе — похожие на чаек белые облака. Но гораздо ближе к ним, чем чайки и облака, были боцман Мариникэ и рулевой Продан. Голые по пояс, с повязанными вокруг шеи платками, они сращивали порвавшийся трос и вовсе не интересовались влюбленными, которые то блаженно улыбались, то снова становились серьезными и заглядывали в глаза друг другу, словно отыскивая в них что-то новое и сами удивляясь тому, что они находили.

Косма аккуратно поставил кружку на место и вытер рукой рот. К брандспойту подошел старший механик и пустил сквозь зубы свое любимое:

— Фиу-фиу-фи!

— Смотрите, пожалуйста! Совсем одурели! — сказал он, заметив влюбленную парочку.

Косма, к которому он обращался, уставился на него своими далекими голубыми спокойными, ничего не выражавшими глазами и ничего не ответил, словно он был глух и нем или не понял сказанного. Потом медленно повернулся и, покачивая могучими плечами, пошел прочь.

Старик удивленно посмотрел ему вслед.

— И этот хорош! Не судно, а пловучий сумасшедший дом!

Он напился и отправился дальше, но, проходя мимо радиорубки, остановился и опять чирикнул по-птичьи. Радист просунул голову в дверь.

— Ну, что метеосводка? Есть перемены? — спросил старик.

— Ветер от 4 до 6 баллов, в море волнение, — ответил радист и, втянув голову, исчез в рубке.

— Значит, качает нас, — философски заметил про себя старик.

Потом посмотрел на голубое небо и расстилавшуюся вокруг водную гладь и поправился:

— То есть покачает завтра…

Он поднялся на ходовой мостик. Второй помощник капитана, нелюдимый, молчаливый молодой человек, вышел с секстантом и, приставив его к глазам, стал крутить. Потом вернулся в рубку и принялся высчитывать широту и долготу. Старик остался на месте. К нему подошел капитан.

— Погода меняется, — пробормотал через некоторое время старший механик.

Капитан молчал.

— Много у вас лодок в море?

Капитан пожал плечами и прорычал в ответ что-то, что означало: «Сам не видишь, что тут делается? Чуть не все рыбаки в буфете! Какие тут лодки в море!» Старик понял и посочувствовал:

— Верно… пловучий кабак, а не пароход!

Косма в это время стоял с закрытыми глазами, прислонившись к стенке. Ему все труднее становилось бороться с душившим его отчаянием, с нестерпимой сердечной мукой. Он чувствовал, что теряет рассудок, что он болен, умирает. То ему казалось, что кто-то навалил ему на плечи мельничный жернов и что он упадет, не выдержав тяжести, то — что внутренности его, причиняя несносную боль, гложет какой-то зверь. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, отвести душу, хотелось открыться Емельяну, рассказать ему все, но он не мог. Что-то мешало ему. Было только одно средство для того, чтобы выйти из этого заколдованного круга, избавиться от этих мыслей, от давившего на сердце камня. Думая о Маргарите и о своем обидчике, он чувствовал, как судорога сводит ему горло, как зреет в нем дикая, безудержная сила. Он ни на минуту не мог забыть Маргариту и Лае, с его противными бачками. Матрос, наверное, смеялся над ним вместе с нею. Может быть, и сейчас они издеваются над его любовью. Лае отнял у него любимую девушку, вскружил ей голову, — думал Косма и представлял себе, как они сидят и милуются.

Эта мысль заставляла его содрогаться от отвращения, причиняла острые душевные муки. Было только одно средство избавиться от них, это… нет, словами тут ничего не поделаешь. Средство это — нож. Другого он не видел: нож.

Зарницы озаряли синими электрическими вспышками мачты, грузовые стрелы, такелаж носовой палубы с ее механизмами и ставшее черным, как чернила, море. Они сверкали теперь ближе и ослепительнее. Последняя, особенно яркая вспышка осветила пароход весь, до мельчайшей подробности, и, как днем, стали видны и валявшийся на палубе конец пенькового троса, и оброненный на трапе кусок угля и проволоки антенны. Но в то же мгновение все это снова исчезло и тому, кто проходил по палубе, нужно было смотреть в оба, чтобы не угодить, через открытый люк, в трюм — на консервный завод. Было слышно, как хлюпало, плескаясь о борт, море. Все притаилось в ожидании страшного удара. Секунда… две… три… Тишина… Волны все так же плескались о пожелтевшую обшивку парохода. Гром так и не грянул…