Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.5

Поэтому в связи с агонией банкротства развитого социализма КПСС подготовка к похоронам стала приобретать все больший вес в унылых настроениях обеспеченной публики и малоимущих слоев народа.

Коротко перечисляю скорбные заботы: деревянный крест, неверующее мраморное надгробие, барельефные портреты павших на стрелках и разборках, музыка. Не могу не заявить, что забота о внешнем виде покойного зачастую принимала предпраздничный характер, можно сказать, смело затмевавший своим надрывным трауром казенщину мероприятий Первомая и Седьмого ноября. И на фоне ужасного разочарования народа в солидарности трудящихся, особенно в выстреле «Авроры» из главного ствола, мы, гримеро-парикмахеры, стали специалистами намба уан во всем этом погребальном ху из ху.

Если еще смелей вступить на стезю откровенности, то лично мне нравилось работать со всеми ушедшими от нас, даже с очевидными подлецами и злодеями. Ясно было видно по лицам, что бывшие их владельцы до конца дней, включая последний час, продолжали считать действительной потерянную печать Каина-первоубийцы. Вместе с тем полная неспособность безвременно ушедших от нас, прямо скажу, покойников потребовать у тебя книгу жалоб и предложений за халтурку в гриме, недоклад губной помады, случайный мусор в парадной бороде или за кривую планировку улыбки вечного покоя – все это буквально обязывало лично меня исполнять на совесть свои прямые обязанности. А наловчился я заделывать самые противоречивые выражения на лицах клиентов так, что смело мог бы загримировать даже шпионско-антисоветскую внешность Пеньковского под геройское лицо Олега Кошевого. К сожалению, на такой беспринципной работе долго я в морге не мог продержаться.

Собственно говоря, заваливается однажды в станиславку – такая кликуха была у нашей гримерной подсобки – ватага поддатых родственников какого-то спившегося чмурофета, типа сантехника правительственных дач или же официанта кремлевских банкетов – не ниже.

С ходу берут меня за горлянку, к чему я отношусь всю свою жизнь более чем скептически.

Так, мол, и так, говорят, откажешь – кишку на лыжную палку намотаем, а если согласишься, заплатим «березовыми» чеками. Исходя из по-по, то есть из последнего пожелания, от тебя требуется звукофикация всей могилы нашего Серого, начиная с третьего, кончая сороковым днем прощания, а потом уже ангелы или еще кто-нибудь пущай дергают его на пересылку, хер с ним, но можно и с ходу на Страшный суд. Это – как кому нравится. И сообщи ему вид полулещенки-полукобзона, только нос возвысь и заостри соответственно бывшему положению нашей державы на международной арене.

В общем, сулят, мы столько тебе отстегнем капусты, что можешь пару телок свозить на Кипр. Но учти: все должно быть как на свадьбе Зыкиной с Косыгиным. А если что не так…

Резко прерываю тираду алкогольно-траурного треканья. Конкретней, говорю, обрисуйте суровый или же лирический каприз ушедшего от вас.

Вот тебе, отвечают, гондон кладбищенский, магнитофон «соня» и ровно тридцать семь кассет, потому что три кассеты отзвучали свое с момента врезки данного покойника, то есть Серого, от рака горла. Когда отмогилим его, проигрывай каждую кассету два раза, то есть по утрянке и часа в три дня – пущай душа друга нашего кайф ловит, понял? Таково завещание, и за ценою мы не постоим, как сказал записанный на «соню» поэт грузинской нации и автор песен.

О’кей, отвечаю, врублен, вбаксован и вмаркован, так что чеки-бонусы-купоны, пожалуйста, – на крышку гроба, мне ведь необходимо начальству отколупнуть с этой вашей булки целое кило замазки. Взял аванс.

Ну Серого этого ихнего я так разрисовал, что выглядел он посвежей, чем Леонид Ильич в засаде на дальнейшего кабана политбюро, хотя подобные внешности реставрировать очень и очень не просто после ихней бурной жизни и продолжительной агонии.

Похоронили они своего Серого. Я все организовал на высоком могильном уровне неподдельной скорби всего народа по очередному, безвременно ушедшему от нас человеку. Кладу под венки и букеты позже конфискованный всеми вами магнитофон.

Честно признаюсь, на халяву подвел к нему энергию государства, которой еще было у нас до Чубайса аж до электроотрыжки на душу населения. Нажал кнопку, звук приглушил, наслаждайся, говорю, Серый, в угоду своему высококультурному завещанию.

Потом самолично, между прочим, заслушался, подобно покойнику, – так клево зазвучала заваленная венками могила. Мне, думаю, все равно: был ты, Серый, сантехником кремлевских дач, где до последних метастаз из номенклатурных унитазов не вылезал, или кладовой там заведовал и тырил из-под носа у Фиделя Кастро с Помпиду бастурму с икоркой. Главное то, что врубился ты в искусство народа по-культурней всего политбюро.

Просто не мог я не прислушаться к звездному пению королев и королей эстрадной нашей жизни, которые, по словам великой Аллы Пугачевой, все могут себе позволить. После нее Магомаев пошел с Окуджавой, потом Марк Бернес, потом Утесов, за ним оба Лещенки. А там и бесподобный Вертинский существенно усилил еще лагерное мое влечение к маленькой балерине. Но больше всего оставили мне заказчики запретных некогда записей Владимира Семеныча, царство ему небесное, Высоцкого.

Как только он запел, я буквально завыл от глубины чувства и слинял в гастроном, чтобы впасть в закономерную грусть щадящего запоя. Вот что такое реальное, думаю, и круглосуточно звучащее бессмертие. Работу почти забросил, пью и слушаю, слушаю и пью – словом, как по анекдоту, веду жизнь в искусстве.

Тут заявляются мои авторитетные покровители с очень сложным и уголовно наказуемым заказом от группировки. Но кинуть своих благодетелей и отказаться от того заказа я не мог. Не мог. Это все равно что сказать в свое время Андропову: да пошел ты на хер вместе со своей больной почкой, не поеду я шпионить ни в какую заграницу, у меня и на родине рыло в шоколаде.

Меня с ходу замочили бы. Я и ответил, что все будет как в мавзолее, верней, никто из широких ментовских масс и из родственников не въедет, что тут к чему и кому отдают последний долг родственники, друзья и сослуживцы. О сущности заказа – позже.

Я ведь из-за песен буквально не просыхал. Поишачу – иду с бутылкою в кусты, к могилке, где ниша у меня образовалась в аромате хвойно-хризантемовом во глубине подножия горы венков. Короли эстрады приелись, может быть, поэтому и пить я начал без закуски. Слегка глотну, врубаю очередную кассету Владимира Семеныча и погружаюсь вместе с Серым в душераздирающе-откровенную правду почти всей нашей совковой жизни. Там же, в цветочной нише, и оставался на ночевку в связи с невозможностью дальнейших телодвижений к троллейбусу. Так я продержался до девятого дня.