Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс

И скрытым трагизмом проникнуты последние страницы книги, рисующие тупое и бессмысленное существование Майсы Юнс, ныне мадам Эллингсен, утерявшей все живое и непринужденно человеческое, что в ней когда-то было.

«Майса Юнс» — роман о бедности и богатстве, о беззащитности бедняков и о всемогуществе богатых. Идиллия, которую пытаются создать себе бедные люди, здесь безжалостно разрушается. Но есть области, в которых бедняки все же оказываются несравненно богаче богачей. Это не только мир чувств и моральной чистоты. Это также мир духовный — сфера разума и искусства. Способность суждений и эстетический вкус даже самых развитых из семейства Транемов просто убоги, особенно по сравнению с отточенностью мысли и точным пониманием искусства у молодого Хьельсберга. А Майса, совсем необразованная и наивная, все же обладает достаточным природным умом и естественным вкусом, чтобы улавливать истинный смысл его слов.

В центре и «Хутора Гилье» и «Майсы Юнс» стоят женские образы. Сами по себе они погружены в мир обыденности — либо в блистательный, светский, как Ингер-Юханна, либо в мещанский, как Майса Юнс. И именно они лучше всего удались автору. Но рядом с этими образами стоят образы молодых людей, при всем своем различии живущих прежде всего духовной жизнью и весьма критически относящихся к привычным формам существования буржуазного общества. Студентом был Грип, студентом является и молодой Хьельсберг. Это знаменательно. В том изменении конкретных условий жизни человека, о котором мечтает Ли, ведущее положение, с его точки зрения, должны занимать люди духа, указывающие другим — или почти как развернутую программу (Грип), или как бы между прочим, без громких слов (Хьельсберг) — более разумные, более естественные и более высокие формы жизни. Конечно, в этом сказывается просветительский и даже несколько утопический характер позиции Ли, вообще некоторая его наивность и старомодность. Недаром в последующие годы проблематика его произведений резко изменится. Но сама глубокая вера Ли в непреложную ценность и силу чистого человеческого чувства и человеческого разума имеет огромное положительное значение. Именно этим, так же как своим большим мастерством в изображении душевной жизни человека, Юнас Ли особенно близок нам сегодня.

В. Адмони

Вечерело. Воздух в горах был морозный и прозрачный. К бледно-голубому небу вздымались залитые розовым отсветом заката остроконечные вершины и скальные гребни, словно зубцы и башни гигантской заснеженной крепости, скрывающей горизонт. Горы теснили раскинутые внизу селения, казалось наступали все ближе, угрожающе давили на них отвесными белыми склонами.

Снег в этом году выпал поздно. Но зато теперь, в начале декабря, он лежал на елях и соснах такими грузными шапками, что ветви пригибались чуть ли не до земли. Березки по грудь стояли в снегу, а тяжеленные смерзшиеся пласты на шиферных крышах словно вогнали в сугробы до окон домишки прихода, разбросанные по долине небольшими группами. Ко дворам можно было пройти только по прорытым глубоким траншеям; торчащие там и сям столбы заборов напоминали мачты затонувших кораблей.

По дороге только что проехал конный гребок, а на крутой черепичной крыше дома капитана, начальника местного военного округа, крестьяне отбивали угрожающе свисавшие обледенелые глыбы.

Усадьба капитана занимала в приходе видное место. Дом был выкрашен в красный цвет и построен так, как строили такого рода дома пятьдесят лет назад.

Садовую изгородь замело. Вровень с подоконниками лежал плотный слой подмерзлого снега, испещренный следами лыж и санных полозьев, и когда задувал ледяной северный ветер, бороздки эти будто курились на солнце.

Этот вот противный северный ветер и был виною того, что всякий раз, как открывали входную дверь, хлопала дверь кухни, и если ее немедленно не затворяли, вслед за нею тут же начинали бухать двери на втором этаже. И тогда капитан Йегер, красный от гнева, выскакивал из кабинета и в сердцах допрашивал всех обитателей дома, кто из них прошел последним. Он никак не мог взять в толк, почему никто не закрывает за собой дверь как следует, хотя понять это было проще простого: замок у входной двери был старый, никуда не годный, а капитан ни за что не хотел раскошелиться на новый.

Внизу, в столовой, на своем излюбленном месте между кушеткой и печкой, сидела жена капитана Йегера в старом коричневом платье и шила. Это была высокая, прямая, как жердь, женщина с чеканным, но исхудалым, как бы высохшим лицом. С озабоченным видом углубилась она в изучение весьма сложного вопроса: удастся ли поставить еще одну заплату на штаны Йёргена? Он их вечно рвал. Было от чего прийти в отчаяние!

Она могла использовать на починку лишь те минуты, когда Йегер сидел у себя наверху, в кабинете, а дети ходили на почту. Ведь день-деньской она занята по дому, вертится, словно белка в колесе.

Столик для рукоделия, стоявший перед фру Йегер, был инкрустирован мозаикой из перламутра и ценных пород дерева и, видимо, издавна принадлежал ее семье. Своим былым великолепием он даже, пожалуй, немного походил на свою хозяйку и, уж во всяком случае, выглядел просто нелепо рядом с шатким кожаным креслом с высокой спинкой, в котором она сидела, и обитой зеленой домотканой материей кушеткой из березы. Эта кушетка, словно необитаемый остров, одиноко стояла у стены и, казалось, с тоской глядела на узкий коричневый складной стол с опущенными крыльями столешницы, так же одиноко коротающий дни в простенке между окнами.

Большой коричневый ящик на четырех прямых ногах, стоявший у стены, был не чем иным, как старинным клавесином, который фру Йегер с огромным трудом перевезла из родительского дома сюда, в этот затерянный в горах хутор. На клавесине валялся ворох бумаг, несколько книг, шапки и подзорная труба. Фру Йегер, видно, разучивала на нем со своими детьми те же пьески, которые сама играла когда-то в детстве.

Просторная столовая с голыми бревенчатыми стенами, некрашеным, посыпанным песком полом и маленькими окнами, завешенными короткими, перехваченными посередине занавесками, была обставлена весьма скромно, а стулья стояли на почтительном расстоянии друг от друга. Вообще комната отличалась той деревенской непритязательностью, которая была принята в сороковые годы в домах чиновников, живших здесь, в горах. У центральной части внутренней стены, выложенной кирпичами и побеленной, возвышалась громоздкая старомодная печь, которая так выдавалась вперед, что казалась забредшим сюда великаном. Под ее дверцей с фабричным клеймом лежала груда сухих поленьев. Считалось, что только такая железная глыба может обогреть комнату, а в дровах у капитана, конечно, недостатка не было.