Виктор Гюго - Труженики моря

Между тем небо и море ясны по-прежнему. Утро занимается все в лучах, и заря улыбается.

Так проходят иногда несколько часов, несколько дней. Кормчие вертят подзорными трубами во все стороны. Лица старых моряков суровы и встревожены — признак скрытой досады ожидания.

Вдруг раздается странный, смутный шум. Точно какой-нибудь таинственный говор в воздухе.

Ничего не видно.

Пространство по-прежнему невозмутимо, но между тем шум растет, поднимается, и говор становится резче и грознее.

За горизонтом есть что-то страшное, это буря.

Откуда она берется? Из неизмеримых пространств. Измерить ее распростертые крылья мог бы только разве диаметр бездны. Полный простор возможен ей только в бесконечных пустынях. Атлантика, Тихий океан — вот поприще, достойное бури.

Трепещущие. Трудно выразить, что тут происходит. К мраку примешивается как будто конский топот. Воздух шумит и гудит, как лес. Ничего не видно. Только слышно, как полк за полком проносится конница. Полдень вдруг превращается в ночь; проносится вихрь; ночь опять превращается в день; небо вспыхивает заревом. Вихрь мечется в дикой пляске, неистово бьет стихию бичами. Туча, через меру тяжелая, ломится пополам и падает кусками в море. Другие тучи, полные пурпура, гремят и сверкают, потом хмурятся грозно; туча чернеет, выбросив весь запас молнии, точно угасший уголь. Дождевые облака разрешаются густым туманом. Там — льет ливнем из горнила; тут — океан струится пламенем. Отблеск моря под проливным дождем освещает поражающие пространства; в густом тумане бродят призраки. Облака принимают чудовищные очертания. Пары вертятся, волны крутятся; пьяные наяды катаются по валам; тяжелое, гибкое море все двигается и колыхается, не трогаясь с места; все мертво-бледно; все отчаянно стонет и кричит.

В недоступном мраке вздрагивают огромные снопы тени. Минутами ропот и топот становятся гвалтом, волна вырастает в валы. Горизонт гремит без умолку; минутами из него вырываются струи треска: точно чиханье гидр. Холодный ветер сменяется жгучим ветром. В трепетании моря сказывается на все готовый страх. Тревога. Ужас.

Набег ветров на землю совпадает с равноденствием. В эту пору равновесие тропиков и полюсов покачивается и наступает колоссальный, атмосферический прилив и отлив в двух полушариях. Для определения этих явлений существуют даже созвездия: Весы, Водолей.

Это — пора бурь.

Весенние или осенние бури запаздывают иногда, потому что делают большие сборы. Надобно собраться с духом перед такой перепалкой.

Чем дольше ожидание, тем спокойнее море. Магнетическое напряжение проявляется только в том, что можно было бы назвать воспалением моря. Волны начинают светиться, лучиться. Электрический воздух, фосфорическая вода. Матросы выбиваются из сил. Такая пора особенно опасна для броненосцев; их железная обшивка может сбить компас с толку и погубить их. Так погиб пароход «Айове».

Людям, хорошо знакомым с морем, оно кажется каким-<���то> странным в эти минуты; точно ему и хочется чего-то, и страшно.

Между тем издалека, из недоступных широт, из-за бледного небосклона, из глубины беспредельной свободы — бегут ветры.

Буря — целый заговор. Старая мифология видела даже неясные очертания заговорщиков в общем смятении природы. Эол совещается с Бореем. Это — стачка стихий. Они распределяют роли. Кому пришпорить волну, кому подтолкнуть тучу или нагнать туман. Ночь — славный товарищ. Сбить ли компас с пути, погасить ли маяк, спрятать звезды, — на все руки мастер. Нельзя обойтись и без содействия моря.

Буре всегда предшествует какой-то ропот и шепот.

Его слышно в темноте, издали, из-за грозного безмолвия.

Жилльят слышал этот ужасающий ропот. Первым предвестником был фосфорический блеск; вторым — этот ропот и шепот.

Враждебные силы выбрали удачный момент.

Пока «Пузан» стоял в бухте Человека, пока машина сидела в разбитом остове, Жилльят был непобедим. «Пузан» был в безопасности, машина тоже; Дувры, державшие ее в тисках, обрекали ее на медленное уничтожение, но защищали от неожиданности. Во всяком случае Жилльяту оставался исход. Уничтожение машины не было связано с уничтожением Жилльята. У него оставался «Пузан».

Но дождаться, чтобы «Пузана» вывезли из бухты, где он был неприступен, дать ему войти в Дуврское ущелье, дождаться, чтобы Жилльят совершил тяжелый подвиг спасения машины, не мешать ему переложить все в «Пузана», допустить такую удачу, — вот в чем состояла западня. В этом сказалось зловещее лукавство бездны.

Теперь машина, «Пузан» и Жилльят соединились в скалистом проходе. Они составляли одно целое. Если «Пузан» разобьется о скалы, — машина и Жилльят утонет, все это может быть делом одного усилия. Все может кончиться одним разом, в одно время и без всякого следа; все может быть раздавлено одним ударом.

Положение Жилльята было критическое донельзя.

Жилльят взошел на Большой Дувр.

Оттуда ему было видно все море.

Запад поразил его. Из него выходила стена. Целая стена туч заслонила горизонт и медленно поднималась к зениту. Стена прямоугольная, вертикальная, без малейшей трещины, без малейшей зарубинки, точно выведенная по шнурку. Тучи, похожие на гранит.

Откос этой тучи, совершенно перпендикулярной на южной оконечности, склонялся немножко к северу, как опущенная голова, и представлял смутные очертания наклонной плоскости. Туманная стена расширилась и росла, хотя карниз ее ни на минуту не переставал быть параллельным линии горизонта, почти незаметной в наступавшей темноте. Воздушная стена поднималась целой массой. Ни волны, ни складки, ни выпуклости, которая выдалась бы или переместилась. Эта неподвижная неподвижность была страшна. Солнце, тускло сквозившее из-за какой-то болезненной прозрачности, освещало эти апокалипсические очертания. Туча заволокла уже половину пространства. Точно страшный скат бездны. Точно возникновение горы тьмы между небом и землей.

В воздухе было жарко, как в печке, небо сделалось из синего белым, потом из белого серым. Точно громадная грифельная доска. Море под низом было тоже другой, огромной грифельной доской. Ни дуновения, ни волны, ни звука. Пустынное пространство вокруг, сколько можно видеть. Ни одного паруса нигде. Птицы позапрятались. В безграничности пахло изменой. Ужасно!

Жилльят пристально посмотрел на тучу и проворчал сквозь зубы: «Мне хочется пить, ты меня напоишь».

Он простоял несколько минут неподвижно, не сводя глаз с тучи. Точно он измерял бурю.

Он вынул из кармана куртки шапку и надел ее. Потом достал из ямы, куда он ложился спать, свой запас тряпья; надел наколенники и плащ, как рыцарь надевает доспехи перед моментом сражения. У него башмаков не было, но босые ноги загрубели на скалах.