Иван Новиков - Золотые кресты

Ленька совсем был затуркан и оглушен, но на Никандра, всегда молчаливого и малоповоротливого, сошло настоящее вдохновение. Он вдруг взревел вместе с другими, как настоящий молодой бычок, схватил поперек от неожиданности перегнувшегося Леньку и, работая им, как тараном, вместо рогов, ринулся прочищать себе путь. Пробившись к вагону, он поволок его вниз и, там, под плевками, благополучно оба пробрались по ту сторону поезда. Двери вагона были закрыты, но Никандр, не взирая на крики и брань, все же взобрался на буфер. Оттуда, прицепившись одною рукой, другой подтащил совсем очумевшего Леньку, при этом едва он не потерял равновесие, и Ленька, учуявший эту беду, через голову брата схватился было рукой за железную дугообразную перекладину, разорванную посередине. Однако, он за нее не удержался, острая боль в плече заставила его тотчас руку отвести назад, в то же самое время дернуло поезд, и мальчик обрушился вниз, увлекая Никандра. Страшным усилием Никандр устоял, круто откинувшись спиною назад. Он рисковал, и ему было бы легче выпустить Леньку или даже толкнуть, чтобы в этом толчке обрести равновесие, но он весь напружинился и заболтавшегося между вагонами Леньку не отпустил. По счастию, поезд только качнуло; какая-то толстая баба, наклонясь, подхватила Ленькины ноги, и он был водружен на один из мешков.

Но и на мешках было небезопасно, в пути поезд сильно кидало, и та же самая баба, потеснившись, дала Никадру совет передать Леньку через разбитое окно на площадку.

— Небось, не задушат, а будет себе там сидеть, как в коробке. В Москву что ль?

— В Москву.

— За хлебом?

— Ну да.

— Ну там в Москве и найдешь. Там все вытряхаются. Не заробеет?

Но Никандр не стал Леньку расспрашивать, и рослый красноармеец лениво, как кладь, просунул мальчонку в окно. Теперь Никандр был спокоен, ничто не мешало ему обдумывать думку.

Леньку солдат опустил между чьих-то плечей, обладатели этих плечей ношу не сразу почувствовали, немного посторонились, как от мешка. Но Ленька уже не стерпел и заплакал. Тогда его, как котенка, извлекли снова наверх и, ругаясь, жалея, не очень расспрашивая, через давку и тесноту, пустили опять по рукам в самый вагон. Наконец, он притих на какой-то корзине, недалеко от окна, ничего не отвечая сердобольной с ним рядом старушке в черном платке.

— Видно отбилось дите. Господи, Боже ты мой, — причитала она. — И народ же пошел, кидают дите на произвол.

— Этих щенят надо бы в речке топить, — отозвался мужчина в поддевке, на нем, видимо, салившейся не менее как лет двадцать пять, а то и побольше.

— Чего от них ждать! Гляди, не стянул бы чего.

Лицо у него было злое, уставшее ждать. — Ну, ты еще на ребенка что скажешь, — отплюнулась женщина. — Сам-то ты в сюртуке на дьявола больно похож.

— Это как уж там знаешь, — отвечал тот мужчина презрительно, — старушка, а тоже коммунией, знать, заразилась!

Кругом подхихикнули, считая удар достаточно сильным.

— Сам-то ты видно из них! Таких-то они и подбирают. Ишь идол какой, душегуб! Нашел, что сказать! Это я-то на старости лет, да чтобы от Бога от православного отреклась? Да я твою морду поганую потому только не оплюю, что на нее и плевка православному человеку грех тратить!

Никто от старушки не ожидал такой ярости, и это всем очень понравилось: той же дубинкой, да уж по всей голове! Странно смягчилась сама даже поддевка. Она повела щетинистым, как у кота, жидким усом, и коротко, с видимым Удовольствием, бросила:

— Здорово чешет! Видимо, баба с понятием!

— Ну да, не без понятия. А ты об ней выражался, — заметил еще один из стоявших, как видно, мастеровой.

Тем временем давка поулеглась, и поезд, поскрипев и по— кряхтев, с натугою двинулся дальше. А главное, на общую тему напали…

Ленька теперь огляделся. Он успокоился, но было ему немного обидно, что брат его кинул. Он помнил и то, как оборвался, и как Никандр его вытянул, не отпустил. Не головенка его и не сердце, а все существо понимало, что брат его спас, и оттого на душе было тепло. Но оттого же была и обида.

Кое-кто начал закусывать, ели селедки и яйца, резали сало с прижаренной корочкой, большую ковригу серого хлеба. Поезд шел издалека, да еще на узловой большой станции была пересадка, много насели из хлебных краев. У Леньки глаза разгорелись, но он вспомнил, что хлеб был и с ним. Он достал и принялся его с жадностью есть. Хлеб был настоящий и обольстительно вкусный. Хорошо, что он тогда его взял.

Когда Ленька поел, сразу усталость его затомила, он покачался немного, зевнул, сладко зажмурился и, ничего не соображая, сначала прилег головой, а скоро потом и прямо уткнулся в колени старушки. Смутно ему, как засыпал, показалось, что от нее пахнет сухою просвиркой.

Должно быть, не раз он просыпался, но плохо соображал. Под вечер он заворочался и в полусне попросился на двор, сознавая, должно быть, что просто встать и пойти было нельзя. Женщина тоже дремала, тогда он ее потянул:

— Мамка, на двор!

Она догадалась, кое-как оба пробрались к окну, и она Леньку в окно подержала.

Но и это тотчас Ленька заспал. А когда пробудился, как следует, было вовсе темно, кругом стоял сад, но разговоры между стоявшими шли; воздух стал за ночь гуще и тяжелей, но из окна несло холодком. Из-за спин и мешков большая звезда глядела оттуда. Ленька поежился и приподнялся, но спину ему разогнуть не удалось, кто-то еще втиснулся рядом. Ленька ощупал руку, мешок, волосатую голову… Это Никандр — Сердце его заскакало от радости.

— Спи. Тебе холодно? — с полусна отозвался Никандр.

— А как ты нашел меня? Откуда ты взялся?

— В окошко залез. Тут была станция. Я все окликал. Сказали, ты тут.

Никандр сидел, низко согнувшись, окинувши плечи мешком.

— Возьми и себе. Там очень холодно было.

Ленька нащупал мешок и укутался, сразу ему стало тепло и хорошо. Засыпая опять, он еще что-то вспомнил. Но это было уже неприятное, и ему бы хотелось узнать, что это неправда.

— А что насчет солонины… там говорили… ведь этого не бывает?.. Это нарочно?

Никандр ничего не отвечал, и у Леньки перед глазами поплыли тем временем желтые и золотые круги, потом очень скоро они обернулись, как медовые лютики, а он ходил между них и старался лизнуть языком. А еще погодя, мать перевернулась на войлоке, приподнялась и его перекрестила. Сказала: «Спи, спи, мой белый барашек!» А он хотел от радости ножкою дрыгнуть, да только что некуда было.

Скоро заснул и Никандр, но сны его были, верно, другие. Вспомнил он перед сном, как на той станции, где побежал отыскивать брата, та самая женщина, что Леньку ему подтянула, упала, оборвалась, и как блестела темно, когда ее вытащили, на месте падения — темная кровь…

Было еще раннее утро, когда снова в вагоне все зашевелилось. Серые лица, зевота, мешки и корзины, спины и сапоги — все это дымно зарозовело в розовых ранних лучах. Руки и ноги потягивались, щеки и шеи хранили узор от прутьев корзин, от веревок, от грубого шва на соседней поддевке, заменявшей подушку, а занемевшая за ночь шершавая пятерня проходила зубцами неповоротливых грабель по всклоченным гривам, напоминавшим валы рыхлого сена. К разговору была неохота, кое-где возникавший и обрывавшийся говор походил на бормотание с полусна одного человека, имевшего множество копошащихся членов и одно общее им, безобразное тело, ленивое и неуклюжее, пузырчатое и шишковатое, кем-то зачем-то шмякнутое на дно этого ящика, с надсадой и явным неудовольствием влекомого через беспросветную ночь между полей и лугов, овеваемых ветром. Такая же за ночь свалялась у всех одна и душа, клокастая, серая, малооформленная. Душа без надежд и желаний, душа, столь забывшая их, как если б и вовсе не знала, душа без горизонтов, как и тело ее — плотно забитая в мусорный ящик под номером.