Иван Новиков - Золотые кресты

— А из чего?

Тут всего помаленьку, — ответил Алеша, — у пчелок украл. Травы, цветы, березовый лист. Березовый лист от ног помогает, на ноги стал ослабевать. А что ж своего не взяла?

— Его и ищу, — отозвалась Катерина, — С Никандром ушел. Не знаю сама, как отпустила. Думала, не у тебя ль.

— С Никандром? Так, так… А далеко ль ушли?

— В город надумали. К Маланье, в Москву. За хлебушком.

— Сядь. Ты, я вижу, бежала.

Катерина чуть отошла, послушалась, села на пень. Это не был обрубок. Когда-то, грозою испепеленный, стоял тут огромный развесистый дуб, надо всею поляной один. Алеша его обпилил, обровнял и заключил в свой шалаш. Корни его и ныне покоились где-то на глубине.

— Хлеб — дело святое, — сказал старик и замолчал.

Лицо у него было усталое, тени легли под глазами, но движения были легки. Рука его, цепкая, маленькая, проворно работала ложкой. Можно было подумать, что он о Катерине забыл. Молчала и Катерина.

— Да только что хлеб городской… около этого хлеба много греха. Откушай со мною, — опять обернулся Алеша.

Он схватил котелок прямо руками и быстро его почти перекинул на стол.

«А говорил, ноги ослабли», — невольно подумала Катерина, глядя, как живо он поворачивался.

— Что ты глядишь? — заметил старик. — Оттого что, всем говорю: живите природно. А и самая смерть, она тоже природная, легкая. Возьми там себе.

Катерина вынула из стенки ложку, заткнутую ручкой в солому, привычно обтерла ее внутри большим пальцем и присела к столу.

Суп был душистый, кидавшийся в голову, немного пьянящий. В нем попадались сочные мягкие стебли какой-то травы, напоминавшей горох, на ложке бледно сквозили золотистые жидкие капельки масла. Алеша сказал:

— А это пчела не взяла, сама мне оставила. Как пойдешь, захвати, у меня их довольно, орешков. Зимою насобирал.

Катерина сидела будто во сне, странная слабость ее одолевала. И надо б идти, и не встать. Так бы сидела, ждала… чего.

А Алеша будто читал в ее сердце.

— Видишь, касатка, хочешь — сиди, дожидай. А не хочешь сейчас, после придешь. Тут хорошо поджидать. А что он ушел мимо меня, то, видно, судьба. Одному написано: есть, — а другому: едомому быть, жертвою пасть. А без жертвы мир не окупишь. И сладко, скажу тебе, жертвою пасть.

И как непонятен был суп, но сладок, душист, и хмелем охватывал грудь, так были мудрены слова старика, и так они были просты и опьянительны.

— А тот человек… (Катерина уже догадалась: Иван Никанорыч!) — тот человек… лукавый он есть и маловер. Добру не научит и правду не скажет. Но только, заметь, и без таких мир не стоит. Черное и белое в мире, оно перемешано, будет срок — отберут.

— А чем-то я, видно, грешна, — сказала как бы себе Катерина.

— Судьбою грешна, — ответил старик, — судьбою грешна, а больше ничем. По глазам твоим вижу. А этак-то лучше, чем от себя. От себя — отвечать трудновато. А что возложила судьба, то неминуче нести. Потому отвечаешь за всех. Кто сам неповинен, тот в первую голову и отвечает. Ибо виноватым-то, видишь, касатка, одним им не оправдаться. Надо подмогу держать.

Катерина ушла от Алеши, унося с собою несколько горсток липовых мелких орешков, он ей дал наставление, как их толочь и отжимать.

И еще уносила она эти слова, точно за ними и шла, бежала сюда, а с нею и в ней бежала ее короткая молодость, сначала такая гремучая, вольная, как студен и гремуч ключ по весне, а потом шелестящая, тихая, в молитвах, в покорности, как воды реки у невысокой, у белой, у монастырской стены и еще та, как пришел человек, высокий и бородатый, и край бороды будто прислал, а в глазах его омут, и голос из омута, и как ей о детях сказал, и как встала, пошла в его дом. Затем ли она торопилась, чтобы услышать эти слова, которые были как ключик ей, чтоб отомкнуть последнюю дверь? Должно быть, что так.

Тем временем мальчики были уже далеко. Только одно, да и то пустяковое, происшествие их задержало. Пока шли они лесом, все ничего, и Ленька по-прежнему весело прыгал, далеко забегая вперед, но, когда они вышли снова на солнце и сильно стало оно припекать, мальчик почувствовал себя нехорошо, стучало в висках, тошнило. Однако, он брату ничего не говорил, боялся, что тот кинет его посереди дороги. Наконец, стало невмоготу. Он забежал подальше и хотел прилечь за пригорком в животе была резь и движение, толкало под ложечкой и застилало глаза. Но едва лишь он наклонился, все разрешилось.

Ленька стоял, раскинувши руки и скрючившись, вид у него был самый жалкий. Голодный желудок не выдержал, наконец, и, как бы мстя за оскорбление, стремительно извергал за полчаса до того поглощенную гадость. Была ли тому причиною прокисшая колбаса Иван Никанорыча, с приставшею к ней, не вовсе убитою мухой, или разбавленный с сахаром подозрительный спирт, яд, непривычный для Леньки, но только последствия были ужасны, и даже Никандр, подойдя, не обругался, а лишь с любопытством глядел на братишку.

— Как тебя разобрало, — сказал он с раздумьем.

Ленька поднял глаза, лицо его побледнело.

— Я хочу посидеть, — сказал он просительно и, отойдя, опустился на траву.

Никандр, ничего не ответив, не отходя, сел тут же, скинул мешок, достал оттуда краюшку настоящего хлеба, отломил и, ни на что не обращая внимания, стал с жадностью есть. Ленька па него поглядывал издали, ему было завидно, но аппетита не было. Брат предложил, он отказался.

— Потом поешь. Оботрись, — заметил Никандр и опять зажевал, бормоча.

— Вот поглядим, хорошо ли то зелье. Подмокло оно, ну, да авось ничего. Она ведь и так спать здорова…

— Ты это об ком?

— А ни об ком. Об Иван Никанорыче. Видишь, хлеба нам дал на дорогу.

— А за что он нам дал?

— Ни за что. Даром, — Никандр поглядел на Леньку и ухмыльнулся.

— Стало быть, он вовсе не злой?

— Ну да, не злой.

— А как же он меня как схватил! И все назад вырвало?

— Я ему тоже кое-что обещал, — ответил Никандр, — а ты что же, хотел бы в Москву, да без хлеба? Не близко. И опять же наука нужна, сам до всего не дойдешь.

Ленька пригрел руками живот, на груди отлегло, и он опять повеселел.

— Ты мне дай, — сказал он, — я ничего… я подожду, а только как пахнет…

На станции им повезло. Билетов, конечно, не выдавали, но, пользуясь обшей сумятицей, они замешались в толпу.

Еще когда только медленно подкатывал поезд, оба они, в голодной толпе, издали разглядели, как усталый, точно и он плохо накормлен и переутомлен непосильной работой, закоптелый, как кочегар, паровоз был густо осыпан людьми. Они лепились, как мухи, непостижимо, с занемевшими членами, с пересохшею глоткой и обожженным от ветра лицом, но все же подкатывая с удовлетворенным и даже чуть вызывающим видом; у них было место, которое оспаривать уже невозможно. Такие же мимо мелькнули подножки и буфера, там висели мешки, развевались бабьи подолы, и солдатские сапоги с матерою подошвой, как бревна с плотины свеженаваленные, торчали прямо вперед, заставляя шарахаться и самых безумных среди ожидающих; а вместо лица над такими ногами обычно покачивалась столь необъятная ножка самодельной махорки, что вовсе неудивителен был тот новый голос с Синая, который спокойно и равнодушно, словно декрет, вещал из-под облака дыма такую заматерелую брань, как не были заматерелы сами подошвы сапог. Она никого не оскорбляла, ибо не было сердца, которое не было бы ею само до краев преисполнено. Казалось, что сесть кому-либо еще было уже совсем невозможно, и, однако, атака была открыта еще до того, как поезд остановился.